Наша тайная слава - Тонино Бенаквиста Страница 19

Директор банка уже не надеялся на этой стадии рассказа прервать своего клиента и выпроводить его в холл, уверяя, что его деньги в хороших руках. Этому мерзавцу удалось взять его в заложники в собственном кабинете, как вооруженному террористу с маской на лице. Стыдясь, он вынужден был признать, что иногда предоставлял богачам свое терпение, на которое бедняки претендовать не могли.

— Оставшись один, я заплакал, и уже ничто не сдерживало мои рыдания, я плакал, как плачут новорожденные, брошенные в хаотичный мир, чего они не просили. На заре я выплакал все свое горе, поскольку, иссякнув, эти детские слезы оказались последними: мальчишка-фрондер, которым я был прежде, умер по-настоящему. Собственно, с тех пор я уже никогда не плакал.

Банкир подумал о слезах, которые его дочь проливает в этот миг, и почувствовал себя виноватым.

— Но, проснувшись, я обнаружил в себе другую боль. Когда взрослый человек погружается в депрессию, он хотя бы раз слышал это слово, видел, как до него в нее погружались другие, и умеет описать свой недуг. Десятилетний же ребенок напрасно ищет внутри себя больной орган. В нем словно разверзается пропасть, он становится вместилищем всей тревоги мира. Словно некий зловредный дух завладевает его телесной оболочкой, он чувствует, что боль, которую невозможно ни обнаружить, ни изгнать, продолжает жить в нем, несмотря на усилия всех заклинателей. Сегодня, когда я с вами говорю, недуг по-прежнему таится во мне, он покинет меня лишь в день Страшного суда, когда я скажу Всевышнему, если Он существует, что свое чистилище я получил на земле и уже заплатил сполна, даже не успев согрешить. Так что пусть Он, Всевышний, отстанет от меня, оставит меня, черт подери, в покое.

Начальник отделения вдруг вспомнил, что человек, державший его пленником своих откровений, отрекомендовался ему как автор текстов песен, словесник, и это определение принимало теперь неожиданное значение. Словесник — террорист, наделенный даром слова. Или ностальгический больной хроническим недержанием речи. Или болтливый невротик. Пока этот человек-который-так-страдал-в-детстве доберется до того, как стал взрослым и богатым, он наверняка подыщет и другие определения.

— В общем, во мне угнездился страх, и для того, чтобы познакомиться поближе, повоевать друг с другом, а также примириться, у нас в запасе была вся моя оставшаяся жизнь, но к этому я приду несколько позже. Пока я в своей постели, ищу выхода из этого ужаса. От простого избиения я бы наверняка оправился, но в данном случае меня подвергли линчеванию, как врага общества, я возбудил коллективную истерию, жажду мщения, во мне увидели объект ненависти… И вот чем отличается ребенок от взрослого: нельзя ненавидеть ребенка до такой степени, чтобы пожелать растоптать его ногами, потому что, если он все-таки уцелеет, вы уже никогда не заставите его верить в волшебные сказки, в супергероев, в чудеса, магию, смех, в большие надежды, в белых кроликов и поборников справедливости в маске, в будущее, в утешение матери, в покровительственную руку отца, в дружбу, в братство между народами, в равенство с рождения, в свободу быть тем, что ты есть. Он не будет верить уже ни во что и не почувствует себя в безопасности нигде. Все последующие дни, каждый раз, когда кто-нибудь из родителей входил в мою комнату, я притворялся, будто поглощен чтением какого-либо романа, чтобы оправдать свою немоту, свою оцепенелость, и держал открытую книгу перед глазами, хотя был не способен узнать ни одну букву, зацепиться за малейшую фразу. Пышущий энергией мальчуган, изобретатель вечного двигателя, открыл в себе неподвижность. Неподвижность стариков, монахов и лежачих больных. Поди знай, что претерпели медлительные люди, чтобы стать такими медлительными, и, если речь идет о естественном ритме мудрости, поди знай, каким извилистым путем они к этому пришли! Тихий ребенок — это тот, кто потерял веру. Созерцательный ребенок — это тот, кто уже не желает быть центром вселенной. Ребенок, который не играет, предпочитает восторгам скуку.

Банкир стал опасаться, как бы и его дочь тоже не потеряла веру.

— И вот как-то утром, которого я так опасался, мне пришлось оставить свою немоту, чтобы вернуться в мир живых, но за восемь прошедших дней этот мир стал уже совершенно не похож на тот, что я знал; апокалипсис миновал, превратив мою маленькую улицу, застроенную пригородными домиками, в груды развалин. С портфелем в руке, я шел по обломкам, прокладывая себе путь через кладбище руин, заваленных телами несчастных, не успевших сбежать.

Клиент прервался и подождал реакции, ловя взгляд банкира, погруженного в свои мысли, но тот ничего не слышал, кроме последних слов, без малейшего представления о контексте.

— Наверное, это было ужасно, — рискнул откликнуться он, едва выйдя из своего отупения.

— Я просто хотел убедиться, что вы меня слушаете.

Пойманный с поличным банкир попросил его продолжать.

— Собственно, у меня сохранилось одно точное воспоминание о моем первом выходе. Каким бы странным это ни показалось, я чувствовал себя в шкуре заключенного, подавшегося в бега. Чтобы не быть узнанным, я жался к стенам своего квартала, выбирал наименее людные улицы и, чтобы последним пройти в школьные ворота, подождал за уличным фонарем, чтобы исчезли стайки учеников, медливших перед уроками. В классе я вел себя как виноватый, и если помню это довольно точно, то лишь потому, что с тех пор всегда жил с наваждением, что на меня покажут пальцем. Затаившись в глубине класса, я готовился к самому ужасному испытанию — встретить взгляд моих мучителей. Каждая жертва и страшится, и ищет встречи со своим палачом, и причины принудить себя к этой новой пытке весьма непросты. Прежде всего потребность найти в его глазах то, что осталось от твоего достоинства; ты предпочел бы увидеть там раскаяние, сожаление, что зашел так далеко. Хочется показать ему, что он уже не страшен тебе и что ты не дашь сделать из себя козла отпущения. Но есть и еще кое-что в напряженности этого взгляда: ты хочешь показать ему, что твое чувство чести было сильнее потребности в мщении и что ты ничего не сказал миру о своей боли.

О, помолчал бы он о своей боли в моем собственном мире, поймал себя на мысли банкир.

— Эта встреча состоялась через несколько часов, по дороге в столовую, когда я столкнулся с блондинчиком, нанесшим первый удар. Казалось, он ничуть не удивился и, мельком взглянув в мои потухшие глаза, пошел своей дорогой, поскольку заметил невдалеке двух своих сообщников, которые опустошали миску жареной картошки, прежде чем сесть за стол. Я готовился к худшему, но эта развязка зашла гораздо дальше: они просто забыли. Пока я на своем ложе страдания мечтал покончить с этим, эти три подонка жили и смеялись, запускали бумажные самолетики, прижимались к своей матери, играли с отцом, воровали шоколадки, обжирались жареной картошкой, а главное, без малейшего усилия, без малейших угрызений совести стерли из памяти свое веселое остервенение, с которым уничтожали меня. У меня — потрясение, стихийное бедствие. У них — всего лишь минута разрядки, о которой они не сохранили ни малейшего воспоминания.

Банкир подумал на мгновение, что речь идет об идеальном эпилоге. Но это была просто пауза.