Зеленая мартышка - Наталья Галкина Страница 19

Разве что за эти слайды, следы, волшебные картины, вспышки, блицы жизни, образы неизвестно каких полустанков и полузабытых лиц.

Я люблю провинцию тайной, безотчетной, полудетской любовью.

Однажды в Валдае я чуть не угорела, поставив на подоконник своей малой горенки (окно в серебристых каплях дождя) два огромных букета: черемухи и сирени.

Дождь, стекло, сирень тревожат меня до сих пор необычайно.

Любите ли вы сирени с картин Кончаловского, как люблю их я?

Я вижу провинцию на открытках бабушкиного альбома, черно-белую (умбра или марс коричневый), розово-золотую. Кто тот человек на бульваре? Эта девушка на мостках у заросшего пруда?

Я люблю завороженный волжским сухим морозом Ярославль с сумасшедшей купеческой архитектурой, люблю окраину Брянска, где ходит у деревянной избы кот Кривая Тревога, лишившийся глаза в ранней юности, будоражащий всю округу зычным гласом сирены.

Говорят, теперь, когда ушли навеки бабушки, дедушки и их родители формации девятнадцатого века, провинция другая, в ней верховодят банды вооруженных парней, навеки оставшихся одичалыми подростками, крутые, точно яйца в мешочек. Поэтому под старость я не перееду жить в Изборск, не стану вечерами ходить к кресту Трувора.

И мои любимые места, минуты, вечера, хронотопы, чайные разговоры, карточные игры в подкидного дурака, фофана и Акулину (ставка копейка) в беседках, увитых «граммофончиками», — что-то вроде языка набоковской прозы, то ли он есть, то ли его нет, то ли придумали его позавчера залетные (с НЛО), изучающие землян инопланетяне.

В годы, когда редко доводилось мне выходить из дома, частенько снились мне трехгрошовые сборища, разыгрывающие в сновидческих театрах литературные чтения, обсуждения, клубные сцены. Помещения были неряшливы, табуретки неказисты, узлы и котомки неаккуратны, портфели потерты. Кое-кто из собравшихся щеголял в старых стоптанных пионерских сандалиях на босу ногу. Декорации повторялись, переносились из постановки в постановку, облезлые фрамуги, грязные стены, мусор, умные речи, превращающиеся во сне в бессмысленный многозначительный лепет. «Жили два великана, — читал эссеист, — два брата-голема, Гугл и Яхо. Были они очень умные, но страшно тупые. Некоторые даже полагали, что Яхо — это Яго; зато иные считали, что он — Йеху: и те, и те ошибались. А феи были никчемны, особенно нанистки». После чего вставала взволнованная, демократически настроенная дама в летах и говорила:

«Вот вы тут размениваетесь на мелочи, а между тем на днях принято постановление: считать Вальпургиеву ночь Днем международной солидарности трудящихся».

Молодой человек из больничного коридора сумасшедшего дома, голубоглазый, привлекательный, на вид был совершенно здоров. Пока не начинал говорить. Он не признавал глаголов и распространенных предложений, речь его состояла из слов, соединенных попарно (прилагательное и существительное).

— Крутая машинка, — произносил он негромко. — Красивая смерть.

— Стоит мне подумать о Греции, как представляются потоки понурых овец, стаи и сборища цикад-сирен, канарейки в клетках под крышами крошечных греческих городов, кенары в клетках поют и поют, наслаждаясь тенью. И лабиринт.

— Я слышала, что лабиринта не существует.

— Да я только что с Крита, — сказала Татьяна Субботина, доставая альбом с фотографиями. — В Греции на эту лавиринфическую проблему смотрят иначе, чем в остальном мире. Прямых подтверждений, что лабиринт есть, нет и там. Хотя утверждают, что он есть (у них как во всей Греции всё есть, так и в отдельных ее частях тоже), но закрыт для посещения, хотя не Минотавр сегодня в нем опасен для людей, а некие тайные силы. Экскурсовод рассказывает об известном русском журналисте, вылечившемся от тяжелой болезни позвоночника; журналист настоял, чтобы его пустили в лабиринт как представителя прессы, его потом едва нашли, он лежал без сознания, болезнь возобновилась, любопытный журналист был обездвижен на полгода. Такова версия для русской группы туристов, возможно, французам и итальянцам рассказывают про французского или итальянского папарацци, немцам — про немецкого репортера и т. д.

Хотя экскурсия в лабиринт многими туристическими фирмами заявлена, вопрос о нем открыт, — в отличие от самого подземелья, какое-то мифологическое мошенничество под эгидой Гермеса и Лаверны, покровителей жуликов.

Остается изучать язык окрестных греческих гор, бряканье множества мини-ботал на шеях овец и коз, горы звенят бубенцами издалека.

Между прочим, разные экскурсоводы указывают на разные входы в лабиринт.

— Что это на снимке? — спросила я Татьяну.

— Цикада на стене. Снимок не в фокусе. Она замолкла, когда я стала снимать, а я оступилась. Самый пронзительный звук Греции — пение цикад. Они поют, сидя на деревьях. Помню одно раскидистое вечернее дерево, звучавшее так, что пришлось заткнуть уши.

— Субботина, ты заткнула от цикад уши, как Одиссей от поющих сирен!

— Да, но при этом дерево цикад притягивало меня, точно магнитом, я шла на их невыносимые голоса, чтобы потом спастись бегством!

— Вот он каков, частный случай греческого хора…

— Может, в лабиринт надо входить через пение кенаров, хоры цикад, звуки сиртаки? Или вход в него не на Крите, а на Афоне?

— Сейчас мне показалось, — сказала я, — что я чуть не вошла в него в Херсонесе, мне оставалось полшага, но меня отвлекли.

Марию А. познакомили в Гамбурге с парой художников в летах, привели к ним в гости. Муж напомнил ей акварелиста Сергея Ефимовича Захарова: манерой улыбаться, приветливостью, негромким голосом, внутренней тишиной. Жена показывала гостье сад-лес, напоминавший скорее английский парк, чем немецкий садик. На земле Мария увидела пепельно-серые шарики. Хозяйка подняла шарик, мягкий, легкий, велюровый, разломила его. Внутри оказался маленький мышиный череп.

— Что это?!

— Сова мышкует, — отвечала хозяйка, — ест мышей, потом такие шарики отрыгивает.

Хозяйский кот отчужденно смотрел на шарик с миниатюрной черепушкою, точно кошачий Гамлет alla tedesca.

Хан Манувахов, закончив отделение ядерной физики Политехнического, перед отъездом в Дербент собрал друзей, чтобы с ними попрощаться. В российском просторечии тогдашнем сие именовалось «отвальная».

Стол состоял из нескольких сдвинутых столов, был длинен, народу много. Хан представил присутствующих: не все знали друг друга. Обо мне с поэтической метафоричностью (а познакомились мы в Доме писателей на конференции молодых авторов Северо-Запада, где читали стихи на заключительном вечере) сказал он: «А это моя сестра».