Вечная полночь - Джерри Стал Страница 2

Душа, мне кажется, позволяет тебе забыть подобную травму. Она хочет, чтобы ты… Настоящая память об этих годах хранится на клеточном уровне. Сознание хоронит ужас. И хоронит не где-нибудь, а в теле. Поскольку второстепенная в этом деле печень, как мне сказали, может забарахлить через год, это свежее напоминание у меня в мошонке, усталость, боль и ночи в поту и лихорадке — вот что не закончится никогда. Вплоть до полного восстановления.

Дело в том, что я не уверен, как происходит такое путешествие и куда оно ведет. Знаю лишь, что должен пройти этот спуск — снова сползти в тот ад и, молясь Господу в героиновых небесах, выползти обратно.

Я считал, что выхода нет и что мне осталось просто покончить с собой. И когда меня колбасило в чьем-то запертом туалете, ботинки были в крови, и кто-то дубасил в дверь… И когда моя жена была беременна, и я всеми фибрами своей больной души был уверен, что малыш родится каким-нибудь безглазым уродцем, в лучшем случае — овощем из-за всех тех химикатов, которые я закачал себе в вену, прежде чем извергнуть сперму, оросившую ни в чем не повинную яйцеклетку… И когда меня ломало в больнице и веки царапались, как колючая проволока, а кожу словно обварили кипящим маслом, и каждый выдох зазубренным ножом медленно поднимался из кишок, проходил сквозь легкие и вырывался из содрогающейся глотки… Выхода не было.

И все-таки я оказался здесь, на севере, год без иглы. Моя жизнь больше не напоминает существование живой игольницы. Каждый день я вижу свою замечательную дочурку и ненавижу себя лишь потому, что, видимо, не могу иначе, а не за то, например, что спер горсть скомканных пятерок из кошелька женщины, которая ошиблась, решив, что я чист и до конца излечен, или за то, что растратил деньги на молоко и пеленки.

Очень хочется показаться способным. Чтобы все выглядело дико забавно. Как-то через месяц после завязки я напечатал рассказ о ширке в студии, где снимали «Альфа», когда я поднял в павильоне жуткий шухер, услышав в туалете, как меховое чучело шипит мое имя и скребется в дверь.

В наркотическом помешательстве я вообразил, что эта трехфутовая меховая телезвезда — обычная говорящая кукла — способна видеть сквозь стены уборной. Альф стоял снаружи и таращился на кровь, которой я забрызгал зеркало, на мои пальцы, на крохотные алые лужицы у меня под ногами. Таращился неодобрительно.

Мой рассказ показался забавным, истеричным. И я порадовался. Просто потому, что завязка с джанком не означала, что я перестал быть джанки. А джанки лживы. Это их основное пристрастие. Дело не в том, что я не пережил кровоизлияния в мозг, представив, как прайм-таймовый комок шерсти трогает лапой ручку мужского сортира, пока я шуровал со спидом и пытался стереть бумажными салфетками ярко-красные лужицы с пола. Это все было. Но ничего смешного я в этом не видел. Я глядел в зеркало и втягивал обратно самые гадкие в мире слёзы, слезы желтого цвета, потому что к тому времени печень уже сообщала мне, чего не приемлет мой мозг. Я умирал. Но недостаточно быстро. Мне придется протянуть еще немного, пережить еще больший ужас. Что конечно же означало еще больше героина, того, с чем такой ужас легче вынести.

Понимаете, все не только в дозе. Дело никогда не сводится только к ней. Вся суть в неправильности ситуации. Я не Чет Бейкер, устроившийся на подмостках и дудящий так, что чертям тошно. И не Джонни Квентин, который весь в тюремных наколках выпускает стерео. Я — Джерри Стал, пишущий плохие телесценарии, которые терпеть не могу. И который отчаянно пытается развязаться с позором отвратительной буржуазности того, что он делает, тайно хандря по тому, что представлялось ему настоящим.

Вам надо понять, на чем наркотики могут вас подловить. Каким образом немыслимое становится рутинным, а рутина, едва она сформировалась, есть то, о чем вы совсем никогда не размышляете. Вам совершенно не нужно этого, если у вас есть наркотики.

В некотором роде все воспоминания — это лишь история НЕПРАВИЛЬНЫХ СИТУАЦИЙ. Поведения столь недостойного, что едва ли это вообще называется поведением. Скорее некий токсин, непрерывная конвульсия… Во время съемок «Moonlighting» на Фоксе у меня был угловой офис, куда я по заведенному порядку приходил каждое утро на час раньше, запирал дверь и старательно приводил себя в более пристойный вид перед приходом моих здоровеньких коллег. Некоторые в порыве обретения утренней энергии принимали круассаны и капучино. Я остановился на дилаудиде. Однако сама операция, пусть даже невероятная или незаконная, стала не более чем рутинной. Как и весь ежедневный ритуал покупок и потребления.

Я был женат, устроен на выгодную работу и готовился стать отцом. Не могу однако сказать, что пугало меня сильнее всего. Брак с самого начала был несколько странноватым. Как и мое вхождение в Mondo Television. Две вещи: матримониальное не-блаженство и прайм-таймовое трудоустройство — произошли одновременно.

Доза, должен заострить ваше внимание, присутствовала всегда. Не в смысле, что наркотики мне сунули в конверте вместе с контрактом на студии. Первоклассные голливудские агенты способны выжать вам кучу дополнительных пунктов, но даже они бессильны гарантировать ежедневный запасец шприцев и наполнителя для них. Это не музыкальный бизнес. Это телевидение. Это твоя забота.

Нет, наркозадвиг, случившийся на телевидении, был просто вопросом времени. Не в том смысле, что мне вообще когда-либо хотелось проснуться и просто быть непомерно оплачиваемым, отвратительным самому себе, неспособным-смотреться-в-зеркало-без-отрыжки телевизионным писателем. Джанки, возможно, но не заключенным в Гавайской Стране рубашек.

Вся штука в том, что все мои герои были джанки. Ленни Брюс, Кейт Ричардс, Уильям Берроуз, Майлз Дэвис, Хьюберт Селби Младший… Это были реальные парни. Они были упертые. Их бы не запалили в эпизоде с Альфом.

То, как я дошел до своего высокооплачиваемого малопочетного положения является, само по себе, подтверждением частной теории о том, что вся моя взрослая жизнь есть одно большое падение. У меня не было даже шанса продаться, не женись я, и, наверное, я бы не женился, понимаете, если бы не эти чертовы наркотики.

Это началось — откуда-то нам же надо плясать — довольно невинно с сумасшедшей истории в журнале «Playboy». В своей жизни я хотел просто писать книжки и крапать чуждые журнальные тексты, чтобы заработать на хлеб с маслом. Что, благодаря определенному успеху, у меня получилось. И, как я понимаю, может продолжаться до сих пор. Кроме того, просто поверьте мне, сейчас это представляется гораздо более гадким, чем тогда — я, как бы так выразиться, влился в индустрию. Проспал средний путь.

Моя невеста, осмелюсь так сказать, крепко втянулась в бизнес. Явно начинала, но успела втянуться без всяких. Ранее она лицезрела мой случайный триумф в шоу-бизнесе, арт-культовый шедеврик для взрослых под названием «Кафе Плоти». Из «Плоти» как-то вышли пост-«Розовые фламинго» — пятничная постановка в модном лос-анджелесском театре «Нуар» на «Десяти Годах S&M».

Случилось то, что когда моя неожиданная благоверная увидела ту штуку, эта исполнительная развивающаяся куколка пришла к выводу, что меня, возможно, удастся использовать в собственных сомнительных целях. Которые, как оказалось, представляли собой нечто большее, чем выполнение американской потребности в производстве фильмов недели.