Дневник больничного охранника - Олег Павлов Страница 2

Принесли прямо с улицы человека — у того случился инфаркт, но его даже не успели в приемном покое толком принять, он так на каталке и умер. Откатываем подальше с глаз, в бытовку. А молоденькая, почти девчонка, медсестра просит помочь связать его: покойникам связывают ноги, руки, подвязывают челюсть, чтобы они приняли как бы правильное положение, иначе закоченеет — и конечности эти не выправишь, не согнешь. И вот сестра связывает руки — так ловко, что я пережил мгновенное потрясение, как обожгло: еще девочка, откуда в ней эта ловкость?! И вдруг так же неожиданно и с той же опустошительностью понял, чего и понимания-то никакого не требовало: она же тут не первый день, а ловкая такая потому, что уже набралась давным-давно опыта, поднаторела.

Уборщица пожаловалась, что ей является во сне муж, — горький был пропойца и помер от рака. Передавала свой с ним разговор.

— А как живется вам, Свет?

— Ничего себе живется, Миша, живем…

— А как у вас с колбасой?

— Нету.

— А сыр и масло у вас есть?

— Да нету, мы без них.

— А у нас все есть.

Так он говорит ей, вдруг поворачивается и уходит в темноту.

Маленькая девочка спрашивает о матери, которой сделали операцию: «А мама будет жить от начала и до конца?»

В больницу привезли совсем древнюю да и больную бабку, но была она в сознании, к тому же ее сопровождала и всячески заботилась о ней по ходу всех обязательных процедур дочь. Бабка была вся укутана, из платков и шерстяных одеял торчал буквально один сизый нос. Сделали ей рентген, взяли на анализ кровь, прослушали, конечно, и кардиограмму сделали — словом, она в больнице уже так с два часа. Когда уж все закончилось и осталось дооформить больничную карту, то бабка, замлевшая и оставленная наконец в покое, проговорила из одеял: «Зинк, а можно мене здесь остаться? Так хорошо, хоть помирай». Покуда ее не отправляли в отделение, она еще и запела. «Зинк, а Зинк, ты подпевай мене, чего ж я одна…» Когда повезли в коляске, то петь перестала и до того сморилась, укаталась, что даже вздремнула. В палате кровать застилается под человека; как поступит в палату, так и станут стелить. Санитарка стелет белье и покрывает матрац холодной клеенкой. Дочь той бабки просит клеенку убрать, а санитарка делает свое и огрызается: «Она обоссытся, а откудова я новый матрас возьму?» И тут опять бабка подает голос: «Гражданочка, со мной никогда этого не бывало и сегодня не будет». А санитарка знай свое: «Видала я вас, сначала не будете, а потом…»

Каждое утро в приемное приходят женщины: записываются на аборт. Долгое время — пока не уволили — оформляла их Егоровна. Но никто не знал, что баптистка. Так вот, приходят женщины — а она их начинает отговаривать от детоубийства безбожного, пугает смертным грехом. Кого-то до слез доводит, кто-то ее уже чуть не матом от себя отгоняет… В общем, дурдом, ведь это все-таки больница. Удивительно, что работа ей очень нравилась. Но жалоб столько поступило, что поперли совсем из больницы. И она, кажется, счастлива, что так пострадала. В последний день зажгла на посту свечку и молилась с песнопениями за всех убиенных в этой больнице детей.

По трупам имярек пишут зеленкой; надписи на х/б вытравляют хлоркой; на кастрюлях пищеблока малюют номерняки отделений масляной, всегда отчего-то кроваво-красной краской; подушки, простыни, пододеяльники, халаты, полотенца штампуют, будто бумажно-важные, той же печатью, что и больничные листы, акты о приемке вещей, свидетельства о смерти, накладные и т. д.

«Это величайший человек, называйте его, как и я, только по имени-отчеству, Владимир Федорович!» — так выражается пьяный лифтер о некоем Иванове, подсобном рабочем при пищеблоке, который в прошлом был преподавателем в политехе и чуть не кандидатом наук, но по никому не известной причине ушел на дно жизни, спился и только был окружен в подсобке каким-то торжественным, пьяным уважением работяг — те его почитали и очень гордились дружбой с ним: у них там в подсобке свой профессор, так что знайте!

Медсестра новенькая рассказала — устроилась к нам, а до этого работала в платном детском саду. Платный — это где забота и уход гарантируются более чем высокой оплатой. Так вот, воспитатели настраивают детей против родителей, потому что им это очень выгодно. Настроенный против своих родителей, ребенок не хочет возвращаться домой и устраивает истерику, чтобы оставили ночевать в детсадике, где ему «хорошо». Эта услуга, когда детей оставляют на ночь, стоит пять долларов. Чем больше таких детей и ночей — тем больше, получается, доход детского сада.

«Он много выпивал, и она решила с ним расстаться» — из возвышенного рассказа санитарки о своей подруге. Или: «Вот нерусский, а так ее любил, так за ней ухаживал, что мы все удивлялись».

Тут узнал, что самую большую зарплату в Советском Союзе, это по КЗоТу, получал пилот аэросаней: водитель, он же в некотором роде и пилот, да еще надбавки северные.

В больнице много лет работал Володя Найденов — безвозрастный полоумный мужик, его любимой присказкой было: «Иди домой!». Собутыльники называли его Вольдемаром. Он выполнял самую черную работу — дворником, в морге, санитаром и чего еще только не переделал. Сам говорил, что его бросила жена. Выпивал, но безобразно пьяным я его никогда не видел. Ходил в списанной хирургической робе зеленого цвета, — летом хорошо, а зимой сильно мерз, но телогрейку никто и не подумал ему выдать. На выпивку собирал в больнице бутылки, в общем трудился — таскал огромные сумищи бутылок, будто вол. Как он выражался, «будет к водочке еще и пивка бутылка». Никому вреда он не приносил. Больница была его домом, он и провонял ею до корней волос: хлоркой. Говорили, что он остается ночевать в морге и спит на бетонной лавке между трупов, к которым относился будто к меньшим братьям, так порой казалось. Его пьянку вроде бы терпели, с ним свыклись. Но все же потихоньку выжили его — и когда в морге поставили дорогое английское оборудование, с катафалком и холодильными камерами, то Володе уже его не доверяли, отдали молодым нагловатым санитарам. Потом он с кем-то повздорил из начальства. Никто о нем не вспомнил — тут же рассчитали. Он не поверил и еще месяц работал, как и всегда. Его этот месяц не прогоняли, будто бы забыв, а в зарплату на него не оказалось ведомости, только под расчет. Он получал тогдашними деньгами сорок тысяч — это десять бутылок пшеничной водки. В тот день он в гинекологии бился головой об стену, было с ним что-то вроде приступа, его еще положили отдохнуть. В общем, он был нужен только тогда, когда делал такую работу и в таких условиях, на которую охотников не нашлось. В морге он был нужен, а после английской техники с ним и рассчитались.

Из моих разговоров с Володей. Спросил, отчего он не курит, а он ответил, что у него «барахлит», имел он в виду бронхит; «хоть пустые, и то хорошо» — ответил, когда над ним подшутили, что сдает полные бутылки; везде пытается устроиться на работу, а никто не берет; рассуждал, сколько раньше можно было купить на тысячу; рассказывал, как мальчиком ходил в ГУМ и простудился от мороженого; отнес бутылки, а его завернули обратно, сказали, чтоб пришел через час; выгнали его в общем за каталку, и еще его невзлюбила Евдокия, кладовщица из подвала; про больницу говорит, что привык к ней, оправдывается за частные свои визиты, и еще у него остался один ключ от какой-то каморки, то ли кладовки никому не нужной, где он остатки своего добришка прячет и те бутылки и куда ходит, как на работу.