Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд Страница 2

Подобравшись ближе, Генри увидел съемочную группу и пошел следом. Толпа вежливо расступилась перед журналистами. Генри увязался за телевизионщиками, шаркая, чтобы никому не наступить на ногу и чтобы не отдавили ногу ему, — а сзади напирали. У самого входа новая хозяйка гостиницы объявила: «Мы кое-что нашли в подвале».

Что именно? Труп? Подпольную нарколабораторию? Нет, если бы отель стал местом преступления, его оцепила бы полиция.

С 1950 года отель стоял заколоченный, а китайский квартал за эти годы превратился в прибежище тан — банд из Гонконга и Макао. Городские кварталы к югу от Кинг-стрит при свете дня отдавали стариной, а мусора и следов улиток на тротуарах туристы не замечали, глядя вверх, на ионики из другой эпохи. Школьники на экскурсиях, в пестрых курточках и шапочках, ходили здесь парами, облизываясь при виде жареных уток в витринах. А по ночам вдоль улиц и переулков шныряли наркодельцы и костлявые, потрепанные проститутки, работавшие за дозу. При мысли, что святыня его детства превращается в притон для наркоманов, сердце Генри сжималось от боли, какой он не испытывал с тех пор, как держал за руку Этель, когда она испустила последний вздох, долгий и протяжный.

Все самое драгоценное уходит из нашей жизни, исчезает безвозвратно.

Сняв ветхую, с потертыми полями шляпу, Генри стал обмахиваться, и в этот миг толпа устремилась внутрь, задние напирали на передних. Засверкали фотовспышки. Привстав на цыпочки, Генри заглянул через плечо высокого репортера.

Новая хозяйка отеля, стройная белая женщина, на вид чуть моложе Генри, вышла из подвала, держа… зонт? Раскрыла, и сердце Генри подпрыгнуло, едва он разглядел его хорошенько. Японский бамбуковый зонт от солнца, ярко-красный с белым, а на нем — оранжевый карп кои, похожий на гигантскую золотую рыбку. Хозяйка повертела хрупкую вещицу перед камерами, и в воздухе повисло облачко пыли. Двое мужчин вынесли пароходный кофр с наклейками международных портов: Восточное пароходство Сиэтла, Йокогама, Токио. Сбоку белели крупные буквы: «Симидзу». Чемодан открыли для любопытных зрителей. Одежда, фотоальбомы, старая электрическая рисоварка…

Хозяйка рассказала, что нашла в подвале вещи тридцати интернированных японских семей. Вещи так и пролежали в подвале все эти годы — осколок военной поры.

Генри молча следил, как из подвала выносят ящик за ящиком, чемодан за чемоданом, а зрители завороженно разглядывают прежде столь дорогие кому-то белое платье для первого причастия, корзины для пикников, почерневшие серебряные подсвечники, что пылились, нетронутые, сорок с лишним лет. Ждали лучших времен, так и не наставших.

Чем больше думал Генри об этих безделицах, о забытых сокровищах, тем настойчивей спрашивал себя, не отыщется ли и его разбитое сердце там, среди невостребованных вещей из прошлого. Запертых в подвале обреченного на снос отеля. Утраченных, но не забытых.

Из запруженного народом отеля Генри вернулся домой, на Бикон-Хилл, — совсем недалеко, с живописным видом на Рейнир-авеню, но в более спокойном районе, через улицу от китайского квартала. Скромный домик, с тремя спальнями и полуподвальным этажом, до сих пор не отремонтированным. Генри рассчитывал закончить ремонт, когда его сын Марти поступил учиться, но Этель совсем сдала, и все деньги, отложенные на черный день, ушли на оплату больничных счетов. Черный день растянулся почти на десяток лет. Медицинская страховка подоспела как раз вовремя, хватило бы даже на хоспис, но Генри остался верен клятве: заботиться о жене в горе и радости. Да и кому захочется доживать остаток дней в казенном доме, похожем на тюрьму, среди других обреченных на смерть?

Не успел Генри ответить на свой же вопрос, как в дверь постучали раз, другой, вошел Марти, бросил на ходу: «Как жизнь, пап?» — и прямиком на кухню.

— Не вставай, я на минутку, только водички хлебну. Пешком топал от Капитолийского холма — ну, чтобы размяться; тебе бы тоже разминка не помешала, ты поправился после маминой смерти.

Генри глянул на свое округлившееся брюшко и приглушил звук телевизора. Он ждал, не скажут ли в новостях о сегодняшних находках в отеле «Панама», — нет, ни словечка. Видимо, важных новостей и без того хватает. На коленях он держал кипу старых фотоальбомов и школьных ежегодников — в пятнах плесени от влажного сиэтлского воздуха, подтачивавшего голые бетонные стены нижнего этажа, так и не дождавшиеся ремонта.

Генри редко виделся с сыном после смерти Этель. Марти учился на химическом факультете Сиэтлского университета — вот и хорошо, не пустится во все тяжкие, правда, и не пустит Генри в свою жизнь. Пока была жива Этель, это было не так важно, но теперь отстраненность сына делала глубже пустоту в душе Генри — будто стоишь у края пропасти, кричишь и напрасно дожидаешься эха. Если же Марти все-таки заявлялся домой, то лишь затем, чтобы постирать белье, отполировать воском машину или стрельнуть деньжат — в чем Генри никогда не отказывал.

Генри много лет бился на два фронта — ухаживал за Этель и платил за учение сына. Хоть Марти и получал небольшую стипендию, без образовательного кредита было не обойтись, а когда Генри досрочно ушел на пенсию из компании «Боинг», чтобы ухаживать за Этель, он стал прямо-таки богачом — но лишь на бумаге. Для кредиторов Марти был сыном состоятельных родителей, но не кредиторы же платят за лечение! Этель не стало, и остатка денег едва хватило на достойные похороны, — по мнению Марти, лишние расходы.

Генри утаил от сына вторую закладную — чтобы Марти мог доучиться, когда кончится образовательный кредит. К чему его беспокоить? Зачем взваливать на него лишний груз? Хватит с него и забот с учебой. Как всякий любящий отец, Генри стремился дать сыну лучшее, пусть они и редко перебрасывались словом.

Генри разглядывал альбомы — выцветшие напоминания о школьных годах, — ища лицо, которого там быть не могло. «Я стараюсь не жить прошлым. — думал Генри, — и все-таки прошлое живет во мне». Он поднял голову и посмотрел на Марти, вошедшего в комнату с высоким бокалом зеленого чая со льдом. Присев было на диван, Марти тут же переместился в потертое мамино кресло из искусственной кожи, прямо напротив Генри, а Генри рад был видеть кого-то… все равно кого… на месте Этель.

— Чая со льдом больше нет? — спросил Генри.

— Нет, — ответил Марти, — последний бокал — для тебя, пап.

Марти опустил бокал на нефритовую подставку рядом с Генри. И Генри осознал, насколько он постарел душой, очерствел за эти месяцы после похорон. Дело не в Марти. Дело в нем самом — не мешало бы почаще выбираться из дома. Что ж, начало положено.

Но в ответ лишь промямлил «спасибо».

— Прости, что давно не заходил. С экзаменами аврал, да и не хотелось транжирить ваши с мамой деньги.

Генри покраснел, в тот же миг потухла шумная старая печь. Дом начал остывать.

— Это тебе, в благодарность. — Марти протянул конверт лай си [2], ярко-алый, с тисненым узором из золотой фольги.