Исмаил - Амир-Хосейн Фарди Страница 2

Говорили, что предстоит коронация шаха. Шах нравился ему. Его фотографии были в учебниках, его и Фарах. И тот, и другая выглядели приветливо, но шах был самым добрым. И Исмаил говорил с фотографией шаха — говорил ему, что отец его умер. Он всем сердцем хотел, чтобы шах взаправду, а не понарошку слышал его слова. И тогда — он был уверен — праздника не будет. Не будет праздничных одежд. Фарах не будет краситься помадой. Не будут смеяться, и отключат радио — как Акрам-ханум, его мать, отключила радио и рыдала, не переставая.

Отец Исмаила был дворником. Это мальчик узнал не сразу. Вначале он думал, что отец работает в учреждении, уборщиком. Но однажды, когда Исмаил с матерью пришли на работу отца, он увидел, как отец метлой на длинной рукояти метет улицу и бросает мусор в свою тележку. Тележка была большая, словно машина. Исмаилу очень хотелось толкать ее, но она была слишком тяжелой для этого. Сил у него не хватало. Может быть, если бы она была пустая, он бы и справился. Отец не очень обрадовался, увидав их. Ясно было: он не хотел, чтобы сын знал, что он дворник. Но все внимание Исмаила было обращено на большую тележку. Он очень хотел бы пустить ее вниз по склону улицы. И чтобы, когда она разогналась, запрыгнуть в нее, и тележка все больше разгонялась, и ветер бил в лицо — и ему было бы хорошо. Но отец ни разу не привез тележку домой. И его не брал к себе на работу, чтобы покататься в ней.

Тело отца принесли в дом уже в гробу. Сверху была накинута толстая кашмирская шаль. Когда поставили гроб на пол, мать сняла шаль, и там лежал отец — такой же, как тогда, когда у него бывали приступы головных болей и он лежал, закрыв глаза, с лицом бледным и страдающим. Так же он покоился и теперь. Когда мать увидела его, вцепилась в его лицо и потеряла сознание. Махбуб перепугался. Он все толкал мать и повторял: «Ты не умирай! Ты не умирай!»

Мужчины подняли гроб и повезли его на местное кладбище. Исмаил тоже поехал — в кузове грузовичка дяди по матери. Мать и Махбуб сидели в кабине рядом с дядей. Когда грузовичок поехал, в лицо Исмаила начал бить ветер. Исмаилу стало хорошо — как тогда, когда он мечтал сесть в отцовскую тележку и разогнаться под уклон улицы, чтобы ветер бил в лицо.

Когда могильщик своей лопатой заканчивал готовить могилу, Исмаил ушел прочь и, отойдя подальше, сел под тутовым деревом. Здесь текла вода в узеньком арыке. Подлетел и проворно искупался воробьишка. Исмаил не мог плакать. Его сердце словно окаменело. Когда пришел дядя и, взяв его за руку, подвел к могиле, Исмаил смотрел перед собой сухими глазами. Дядя сказал ему на ухо: «Плачь, сын должен плакать по отцу». Но, как Исмаил ни старался, слез не было. Он стоял и смотрел, словно чужой. Отца опустили в могилу и стали сыпать на него землю лопатами — быстро-быстро, словно торопились или боялись, что отец поднимется и вновь пойдет на работу.

На обратном пути он снова стоял в кузове грузовичка, и ветер бил в его лицо. Было хорошо, но, сам не зная, почему, он оглядывался и все смотрел на кладбище, и сердце ныло — словно он что-то оставил там, и это не давало чувствовать себя по-настоящему хорошо.

Поминок ни на третий день, ни на седьмой не делали. Родственники и соседи заходили в дом, сочувствовали и уходили. Мать переживала. Она хотела, как все, устроить по мужу поминальную читку в мечети, но дядя считал иначе. Он шептал ей на ухо: «Я сколько раз говорил, а они — в мечети не имеешь права читать. Сам под машину попал, неровен час, поймут, понятно тебе или еще раз повторить?» Мать на несколько часов притихала, потом опять бралась за свое: «Несчастный случай, он не неверный, чтобы в мечеть не пускать. Клянусь Аллахом, мусульманин он был, в Рамазан намаз читал, посты держал!»

Постепенно их дом опустел. Иногда зайдет кто-то, прочтет поминальную суру, угостится финиками, поахает и уйдет. Раз, другой приезжал дядя и возил их в грузовичке на кладбище. На могилу установили простой камень. Мелкие рыжие муравьи, как первоклашки, тянулись в затылок друг другу, тащили свои белые личинки из маленькой дырочки в земле в сторону могилы. Когда мать лила на могилу воду, принесенную в бидоне из-под набатового масла [1], муравьев уносила сель. Кладбище было далеко от дома, а машину нанять было дорого — и мать никак не могла их скоренько привести на могилу. В первые месяцы она на бедность сильно не жаловалась. Но потом стала делаться все беспокойнее. Говорила: «Поджаться надо. Бедные мы». На обед они ели халву из кунжутной муки, на ужин — чечевицу, которую мать варила на трехногом примусе. Исмаил в свете примуса лежал на животе и то ли делал уроки, то ли принюхивался к еде, ожидая, пока мать расстелет скатерть и позовет ужинать.

Дядя вовсю, тут и там, хлопотал, чтобы выдали зарплату отца, но в конце концов объявил:

— Отказали. Он не оформлен был. Получал сдельно. А вам вот не причитается.

Мать, вздохнув, сказала:

— Несчастье это, ничего он не умел. А мне-то какой прах сыпать на голову себе и сиротам?

Дядя пояснил:

— Они наводят тень на плетень. Ничего толком не объясняют. А начнешь требовать — глаза вылупят и угрожают тебе. Слишком много, мол, говоришь. Мол, о своих жене и детях подумай.

После этого он больше не хлопотал. И мать не знала, куда податься. Писать она не умела и фарси как следует не понимала. Только сидела и, обхватив руками голову, рыдала. Не раз слышал Исмаил эти рыдания. И у него сердце уж так ныло. Он хотел сам рыдать, но не вышло это. Не нравился ему плач. И когда, сочувствуя и соболезнуя, гладили рукой по голове или целовали его лицо — не по себе ему становилось. И учиться, уроки делать не мог он: только откроет учебник — тут же зевота нападает, а потом сразу и сон одолеет его.

Когда прошло несколько месяцев, совсем к ним перестали заходить. Редко-редко дядя заглянет на минутку. Говорил, занят очень, грузовичок барахлит, много расходов на него. Тем не менее, он не оставлял их в беде и, когда бывал в их местах, обязательно навещал их.

Однажды, когда Исмаил вернулся после школы, он увидел у дверей дома мотоцикл «Веспа». Удивился. В доме услышал сиплый мужской голос, говоривший: «Нет. Клянусь, никакой тут выгоды. Моды уже нет на них». В коридоре он заметил пару мужских ботинок большого размера, с примятыми задниками и острыми носами. Вошел и увидел высокого смуглого мужчину с круглой головой и волосами с проседью. Тот возился с мельхиоровым самоваром и приговаривал: «Сейчас самовары уже на керосине, угольных не берут». Мать была в платке, беспокойно глядела на самовар. В углу комнаты Исмаил увидел скатанный ковер, большой медный котел, станок для ручной набивки ткани. Все это были вещи знакомые. Станок в их детских играх изображал машину. Исмаил сажал в нее Махбуба и возил по ковру. И оба они жужжали, как мотор. Когда машина опрокидывалась, то-то смеху бывало! А теперь их машина шла на продажу. Все забирал старьевщик.

Исмаил разозлился, швырнул в угол комнаты учебник и тетради, которые достал было для уроков. Потом взял свои свинцовые биты и пошел на улицу. В разгар игры он услышал треск мотора «Веспы». Старьевщик привязал вещи к багажнику и увез их. Дым мотоцикла наполнил всю улицу. Исмаил сплющил зубами одну из бит и швырнул ее в арык, а когда Махбуб нагнулся, чтобы достать ее, пнул его под зад ногой. Тот головой ткнулся в ил арыка. Потом встал и, тряся над головой черными от ила ручонками, заплакал: