Неугомонная - Уильям Бойд Страница 2

— Ну-ну, давай, давай, дорогая, — звал он меня усталым манящим голосом. — Ведь это тебе не какой-нибудь там танк «шерман».

Поравнявшись с ним, я опустила стекло и улыбнулась.

— Если бы ты, засранец, убрал свое жирное брюхо с дороги, то мне было бы гораздо легче.

Прежде чем он успел прийти в себя, я нажала на газ и подняла стекло. Я чувствовала, как гнев улетучивался из меня с приятным покалыванием так же быстро, как и вспыхнул. Я была не в лучшем настроении, это — правда, поскольку тем утром попыталась повесить репродукцию картины в своем кабинете и с неизбежной неотвратимостью и неуклюжестью, свойственной персонажам мультфильмов, вместо гвоздя попала молотком прямо по ногтю большого пальца, которым придерживала крючок. Чарли Чаплин гордился бы мной, если бы увидел, как я с визгом прыгала и трясла ладонью так, словно хотела, чтобы она оторвалась от запястья. Сейчас этот ноготь под пластырем телесного цвета стал сине-фиолетовым, а крохотный комочек боли в пальце пульсировал в такт сердцу, подобно неким живым часам, отсчитывавшим секунды моей бренной жизни. Но едва только мы отъехали, я почувствовала, как глухо колотится от адреналина сердце и приятно кружится от безрассудной смелости своего поступка голова: в моменты, подобные этому, я осознавала всю мощь гнева, скрытого во мне — во мне и во всех представителях нашего биологического вида.

— Мамочка, а ты сказала нехорошее слово, — заметил Йохен. Его голос стал мягче от жесткости упрека.

— Извини, но этот дядя действительно рассердил меня.

— Он всего лишь хотел помочь.

— Ничего подобного. Он хотел унизить меня.

Йохен сел и какое-то время размышлял о новом слове, но скоро ему это надоело.

— Ну, наконец-то мы приехали, — сказал он.

Коттедж моей матери стоял среди буйной дикой растительности, окруженный изгородью из неподстриженных волнистых кустов, плотно увитых ползучей розой и ломоносом. Остриженная клочками вручную лужайка перед ним была влажного зеленого цвета, она бросала неприличный вызов неумолимому солнцу. Я думаю, что сверху коттедж с садом должны были выглядеть настоящим зеленым оазисом, чья лохматая пышность в то жаркое лето почти принуждала власти ввести немедленный запрет на использование шлангов для полива. Мать была самоотверженным энергичным садоводом: она сажала все плотно и тщательно полола. Если какое-то растение или куст росли пышно, она не вмешивалась, не беспокоясь даже в том случае, если это растение душило своих соседей или отбрасывало неуместную тень. По ее словам, сад должен был представлять собой управляемую запущенность: у мамы не было газонокосилки, она подстригала лужайку садовыми ножницами, — и она понимала, что это раздражало других жителей деревни, у которых аккуратность и порядок были раз и навсегда признаны бесспорными и очевидными достоинствами. Но никто не мог утверждать, что ее сад заброшен, или жаловаться на то, что он содержался в беспорядке: никто в деревне не проводил времени в своем саду больше, чем Сэлли Гилмартин. А то, что ее усилия были направлены на создание пышности и запущенности, могло, возможно, вызывать критику, но никак не осуждение.

Мы называли мамино жилище коттеджем, но на самом деле это был перестроенный в XVIII веке двухэтажный дом из тесаного камня, облицованный светлым известняком, с крышей, крытой керамической черепицей. На верхнем этаже сохранились старые окна с горизонтальной перекладиной, спальни были темными с низкими потолками, а на первом этаже окна были раздвижные. В дом вела красивая резная дверь с покрытыми желобами пилястрами и узорчатым фронтоном. Матери каким-то образом удалось купить этот дом у Хью Парри-Джонса, владельца Эштон-Хауса, страдавшего алкоголизмом, когда того приперло с деньгами сильнее обычного. Тыльной стороной дом был обращен к скромным останкам парка Эштон-Хауса, теперь представлявшим собой неухоженную и неокультуренную низину. Это было все, что осталось от тысяч холмистых акров, которыми первоначально владело семейство Парри в этой части Оксфордшира. С одной стороны дома стоял деревянный сарай-гараж, почти полностью заросший плющом и девичьим виноградом. Я увидела машину матери — белый «остин-аллегро» — и поняла, что она дома.

Вместе с Йохеном мы открыли ворота и отправились на поиски хозяйки дома. Йохен прокричал:

— Бабушка, мы здесь!

А в ответ из глубины дома донеслось громко:

— Гип-гип-ура!

И тут появилась она, перемещаясь в кресле-коляске по мощенной кирпичом дорожке. Остановившись, мама вытянула вперед руки, словно желая заключить нас в объятия, но мы оба застыли на месте от удивления.

— Это что еще такое? Почему ты в коляске? Что случилось? — спросила я.

— Завези меня в дом, дорогая, там я тебе все расскажу.

Пока мы с Йохеном завозили маму внутрь дома, я заметила у крыльца небольшой деревянный пандус.

— И как давно это с тобой случилось, Сэл? — спросила я. — Почему ты мне не позвонила?

— Ой, всего дня два-три, не хотела тебя зря беспокоить.

Я не почувствовала того волнения, которое, вероятно, должно было у меня возникнуть, поскольку мать выглядела совершенно здоровой: лицо слегка загорелое, густые русые с сединой волосы блестят и явно недавно подстрижены. В дополнение к этому импровизированному экспресс-осмотру, после того как мы завезли ее в дом, мама встала со своего кресла-коляски и без всякого усилия подошла к Йохену и поцеловала его.

— Я упала, — сказала она, показывая на лестницу. — На самых нижних ступеньках — споткнулась, упала и ударилась спиной. Доктор Торн посоветовал взять кресло-коляску, чтобы меньше ходить. Следует избегать нагрузок.

— А откуда взялся доктор Торн? Что случилось с доктором Бротертоном?

— Он в отпуске. Торн его замещает. Замещал.

Она сделала паузу.

— Симпатичный молодой человек. Уже уехал.

Мама проводила нас на кухню. Я поискала признаки больной спины в ее походке и осанке, но ничего не обнаружила.

— С коляской действительно легче, — сказала она, как будто чувствуя растущую во мне напряженность и мой скептицизм. — Коляска, она для передвижений по дому. Удивительно, сколько времени в день тратится на ходьбу.

Йохен открыл холодильник.

— А что на обед, бабуля?

— Салат. Слишком жарко, чтобы готовить. Налей себе что-нибудь попить, мой дорогой.

— А мне нравится салат, — объявил Йохен, протягивая руку за банкой кока-колы. — Я вообще больше люблю холодную еду.

— Вот и умница.

Мать отвела меня в сторону.

— Боюсь, что сегодня он не сможет остаться. Мне не справиться с коляской и всем прочим.

Я ничем не выдала своей досады и подавила приступ эгоизма: я привыкла посвящать субботний день исключительно себе самой, оставляя Йохена до вечера в Мидл-Эштоне, и мне без этого было не обойтись. Мать подошла к окну и, прикрыв рукой глаза, выглянула наружу. Ее кухня-столовая выходила окнами в сад, а сад соседствовал с лугом, который косили очень нерегулярно, иногда с перерывом в два или три года, в результате чего он был полон всевозможных полевых цветов и травы несчетного количества видов. А за лугом был лес, который звался Ведьминым, почему — все уже давно забыли: древние заросли дуба, бука и каштана. Все вязы уже, конечно, исчезли или почти исчезли.