Внезапное богатство - Роберт Левелин Страница 2

– Тебе необходимо компартментализироваться, чтобы выжить, Брюс. Это та цена, которую ты должен заплатить за тот успех, которого достиг.

– Что, черт возьми, означает это «компартментализироваться»?

– Когда ты играешь в гольф, ты думаешь о чем-нибудь еще?

– Нет. Ну, я никогда не думал. Раньше. Ты знаешь, я был так сконцентрирован, что ничто не могло стать между игрой и мной. Но сейчас я вроде постоянно задумываюсь о чем-нибудь. Типа беспокойства о деньгах, или вот – еще я думаю о сексе. Это безумие.

– Почему это безумие?

– Ну, ведь нельзя сказать, что мне не хватает одного или другого. У меня лежит около ста миллионов в банке, и Мерил вовсе не возражает против того, чтобы вести себя в спальне как высококлассная проститутка, если ты понимаешь, что я имею в виду. Она даже позволяет мне иметь ее в зад, за что я ей признателен.

– Надо думать, – сказал Марио. – Кто бы не был?

– Так какого же черта со мной происходит? Моя игра летит коту под хвост, у меня не получается загнать мяч в лунку, мои мысли постоянно куда-то уплывают… На этой неделе будет этот проклятый чемпионат Ассоциации профессионалов. Я должен быть в готовности, шеф, иначе я стану вчерашними новостями…

– Я слышу. Вот почему я говорю тебе, что ты должен уметь компартментализироваться. О чем ты думаешь непосредственно перед тем, как заснуть?

– Об игре.

– Всегда?

– Всегда. Я вижу площадку для гольфа. Я вижу неровное поле, словно наяву ощущаю, как я вдавливаю в поверхность метку для мяча. Ты знаешь, я ощущаю охренительный запах травы. Это успокаивает.

– Успокаивает?

– Конечно. Вроде таких моментов, когда я лежу в постели – обычно сразу же после того, как чуть не затрахал Мерил до смерти, поэтому сам измотан донельзя, – и я реально вижу в своем воображении площадку, словно в моем долбаном мозгу перелистываются фотографии высокого качества. И каждый раз я вижу разные площадки. И это заставляет меня расслабиться. Я знаю, где я нахожусь, когда со мной это случается.

– И ты думаешь об этом каждую ночь?

– Да, но…

– Что?

– Теперь на площадке находятся люди; все выглядит так, словно они только что начали толпиться на ней. На ней нет места, я не вижу направления удара. У меня начинает болеть голова от одного только разговора об этом.

– Значит, ты слишком много думаешь об игре?

– Все время.

– И ты считаешь, что это хорошо?

– Я не знаю. Это плохо по-твоему?

– Я не собираюсь сообщать тебе, о чем думаю. Это было бы неправильно. Нам нужно найти ответ вместе. Все, что я могу сделать, это быть с тобой рядом.

– Послушай, я потратил хрен знает сколько бабок, чтобы доставить тебя сюда, а ты можешь мне помочь только этим? Со мной все кончено – это ты хочешь сказать мне?

– Возможно, я не в силах помочь тебе. Возможно, никто не сможет. Возможно, с тобой все кончено.

– Я не хочу слышать этого! – крикнул Брюс Якич, метнув в сторону Марио яростный взгляд.

– Брюс, у тебя есть пистолет?

– Че-го?

– Ты носишь при себе пистолет?

– Конечно, ношу. За кого ты меня принимаешь?

– Можно мне взглянуть на него? – осторожно попросил Марио.

– Для чего ты хочешь посмотреть мой чертов пистолет? Мне нужна помощь, шеф, ты здесь не для разговоров о стрелковом оружии.

– Брюс, пожалуйста, дай мне посмотреть пистолет.

– Господи. – Якич наклонился вперед и открыл стоявший у его ног кожаный атташе-кейс, доставая оттуда черный автоматический пистолет. – Вот, доволен теперь?

Марио мягко принял пистолет из его рук.

– Ты что, боишься, что я собираюсь вышибить себе мозги?

– Нет, я не думаю, что ты собираешься сделать это, – ответил Марио. Спокойно зажав пистолет между колен, он взвел курок. Раздался громкий щелчок.

– Какого хрена…

Но до того, как Брюс Якич успел среагировать на изменившуюся ситуацию, Марио навел пистолет ему в висок со скоростью, удивительной для инвалида.

– Не вижу смысла продолжать заниматься тобой, поскольку случай безнадежен: ты эгоистичен, туп, низок и невежествен. Тебя очень много хвалили, и это сделало тебя дряблым и ленивым. Ты – ничтожество, Брюс Якич. Я собираюсь оказать миру услугу, избавив его от тебя. Затем я убью твоего водителя и исчезну. Мне уже много раз приходилось поступать так. Я воспринимаю это как неизбежную часть моей профессии, не очень приятную, но важную. Ты готов?

– Какого хрена? – выдохнул Брюс Якич, кожа его лица натянулась от страха. – Ты ведь это не всерьез?

– Никогда я не был так серьезен. Тем не менее меня могло бы заинтересовать то, что в данный момент происходит в твоей голове. Я был бы тебе признателен, если бы ты рассказал мне. Всегда интересно узнать, что думает другой человек непосредственно перед смертью.

– Я ни о чем не думаю.

Марио приставил пистолет к виску Брюса.

– Ты должен сейчас думать о чем-то, Брюс. Думаешь ли ты теперь об игре, или о заднице Мерил, или о том, что больше никогда не почувствуешь на себе солнечного тепла? Тебя сейчас должно интересовать, каково это – ощущать себя мертвым. Скажи мне, у тебя мало времени.

– Кто ты такой? – заскулил Брюс. – Я думал, что ты психотерапевт.

– Так и есть, причем очень радикальный. Я уже убил много безнадежных клиентов. Считай меня «психотерапевтом – тире – палачом». Конечно, моя парализованная рука дает большое преимущество. Люди не боятся меня.

– Ты с ума сошел, на хрен?

– Нет, вовсе нет. Я вполне разумен. В настоящий момент ты безумен, Брюс, и я хочу услышать твои безумные мысли. Расскажи мне, о чем ты думаешь.

– Я не хочу умирать, – сказал Якич. Его нижняя губа начала подрагивать.

– Конечно, не хочешь. Кто хочет? Жизнь хороша. Но затем нам становится скучно, и начинает казаться, что жизнь – дерьмо. Это называется депрессией, и это вполне естественное явление. Зрелые люди переживают его, им хватает дальновидности, чтобы понять, что это пройдет. Но у совсем тупых людей, вроде тебя, Брюс, не развито предвидение, они умеют только жалеть себя. Ведь всегда был виноват кто-то другой, разве не так, Брюс? Пока ты не обнаружил недавно, что во всем виноват был только ты один. У тебя есть все, и все же ты остаешься ничтожным. Какая досада. Лучший выход из этого – умереть.

Марио закрыл один глаз и повернул лицо в сторону, словно готовя себя к выстрелу и столкновению пули с головой Якича.

– Нет, пожалуйста! – вскричал Брюс, трясясь от страха. – Пожалуйста, Марио, не делай, на хрен, этого! Я скажу тебе, о чем я думаю, хорошо? Я тебе все, на хрен, расскажу. – Он говорил очень быстро, слюна текла по подбородку, глаза были мокрые от слез. – Не дави на гребаный спусковой крючок, у него легкий спуск. О’кей… я вижу свою маму и собаку, а себя – ребенком. Я так ясно их вижу! И я вижу ягодицы Мерил, да, она изогнулась и ждет, когда я в нее войду… О господи! Я люблю ее, шеф. Пожалуйста, не стреляй. Я так хочу увидеть ее снова. Черт, о черт! Да, и еще я вижу свой первый набор клюшек, они прислонены к стене дома моей мамы в Денвере. И мой «мазерати»… я вижу его. Я вижу его, черт возьми, так, как будто он стоит передо мной. Черт! И я вижу себя в нем, я выгляжу как полный болван. О боже, я вижу себя, трахающим Мерил, и она так молода и прекрасна, а я такой придурок, такой жирный, опухший, и бледный и… о шеф!