Кресло русалки - Сью Монк Кид Страница 2

Целый год я почти каждый день наведывалась в это жутковатое святилище и с маниакальным постоянством перечитывала статью, особенно одну строчку: «Полиция разрабатывает версию о том, что искра из курительной трубки могла воспламенить утечку в топливной системе».

Это я подарила ему трубку на День отца. Раньше он вообще не курил.

Я до сих пор не могу думать о нем отдельно от слова «подозрительный», отдельно от этого дня, когда он стал пеплом, в то время как людям повсюду – мне, Майку, матери – мазали уже другим пеплом лбы в церкви. Еще одно проявление иронии судьбы.

– Да, конечно, я вас помню, – услышала я, как Хью говорит в трубку и дергает меня, чтобы я повернулась. Смутное утро. – Да, – сказал он, – у нас все хорошо. А как там дела у вас?

Не похоже, что это пациент. И не наша дочь Ди – в этом я не сомневалась. Слишком уж официальный тон был у Хью. Может, это кто-то из его коллег, подумала я. Или из больницы. Они иногда звонили проконсультироваться в сложных случаях, хотя обычно не в пять утра.

Я выскользнула из-под покрывала и босиком прошла через комнату к окну – посмотреть, насколько велика вероятность того, что дождь снова затопит подвал и зальет постоянно включенную газовую горелку отопительной системы. На улице лило, дождь падал крупными холодными каплями, в воздухе висел синеватый туман, дорога почти скрылась под водой, и я зябко передернула плечами – хорошо бы, чтобы в доме было чуть потеплее.

Я едва не свела Хью с ума, умоляя купить этот большой, неприспособленный для жизни дом, и, хотя мы обитаем здесь уже семь лет, я до сих пор отказываюсь критиковать его. Мне нравятся шестнадцатифутовые потолки и форточки с цветными стеклами. И башенка – господи, как мне нравится башенка! Много ли найдется домов с такой башенкой? Надо подняться по винтовой лестнице, чтобы попасть в мою мастерскую – переоборудованное чердачное помещение, одновременно служившее третьим этажом, с резко скошенной застекленной крышей, – такую очаровательную, что Ди окрестила ее «башней Рапунцель». Она вечно поддразнивала меня на сей счет. «Эй, мам, а когда ты отрастишь себе длинные волосы?»

Так Ди резвилась, потому что это была Ди, но мы обе понимали, что она имеет в виду – а именно, что я стала слишком скучной и старомодной, словно закованной в некую броню. Напичканной приличиями. На прошлое Рождество, пока она была дома, я наклеила на холодильник картинку из комикса Гэри Ларсона и сделала буквами на магнитах подпись: «ЛУЧШАЯ В МИРЕ МАМУЛЯ». На картинке две коровы стояли на идиллическом пастбище. «Пусть говорят, что хотят, – с важным видом произнесла она, – но, по-моему, не очень». Жаль, а мне так хотелось позабавить Ди.

Теперь вспоминаю, как хохотал над карикатурой Хью. Хью, который видел людей насквозь, будто это были психодиагностические тесты Роршаха, так и не увидел в картинке никакого намека. Только Ди, простоявшая перед ней невероятно долго, затем как-то странно на меня поглядела. Она даже не улыбнулась.

Если честно, то я места себе не находила. Это началось еще осенью: чувство уходящего времени, упущенных возможностей, никакого желания подниматься в мастерскую. Ощущение приходило внезапно, как чудище, всплывшее со дна океана, как неожиданное неудовольствие коров на пастбище – постоянно одна и та же жвачка.

Зимой это чувство усугубилось. Я наблюдала за соседом, пробегавшим перед нашим домом, и мне казалось, что он готовится по крайней мере к восхождению на Килиманджаро. Или за подругой по книжному клубу – будто она собирается прыгнуть на канатах с моста в Австралии. Или – и это было хуже всего – смотрела какое-нибудь телешоу о бесстрашной женщине, путешествующей в одиночку по окутанной синим туманом Греции, и тысячи крохотных искорок вдруг начинали бегать по всему телу, жечь, проникая во все – кровь, живительные силы, вино, – вызывая во мне чувство причастности к жизни, или не знаю, как это назвать. Это заражало меня ощущением беспомощности перед бескрайним миром, перед необычайными вещами, которым люди посвящают жизнь, хотя на самом деле мне не хотелось ничего такого необыкновенного. Тогда я не знала, чего хочу, но тоска по неведомому была осязаемой.

Я почувствовала ее и в то утро, стоя у окна (она, как всегда, давала о себе знать мгновенно и украдкой), и просто не представляла, что мне обо всем этом думать. Хью, похоже, приписывал мою легкую подавленность тому, что Ди нет дома, что она в колледже – избитые мысли об опустевшем гнезде и всякое такое.

Прошлой осенью, после того как мы определили Ди к Вандербильду, мы с Хью помчались обратно домой, чтобы он смог принять участие в теннисном турнире Уэйверли Харриса, на подготовку к которому у него ушло все лето. Он натри месяца уехал в Джорджию, в самое пекло, и тренировался дважды в неделю, играя модной графитовой ракеткой фирмы «Принц». Всю дорогу домой от Нэшвилла я проплакала. Мне все представлялось, как Ди, стоя перед дверью своей спальни, машет нам на прощанье. Она дотронулась кончиком пальца до глаза, до груди, потом указала на нас – она делала так еще с детства. Глаз. Сердце. Вы. Это меня достало. Когда мы наконец приехали, Хью, несмотря на мои протесты, позвонил своему партнеру и дублеру Скотту и сказал, чтобы тот сыграл на турнире вместо него, а сам остался дома и сел смотреть со мной телевизор. Фильм назывался «Офицер и джентльмен». Хью изо всех сил делал вид, что ему нравится.

Глубокая грусть, охватившая меня в тот день в машине, не проходила пару недель, но в конце концов рассеялась. Мне недоставало Ди. конечно же не хватало, но я не могла поверить, что только в этом состояла подлинная причина.

Последнее время Хью стал настаивать, чтобы я сходила к доктору Илг, практиковавшей с ним психиаторше. Я отказалась из-за того, что она держит у себя в офисе попугая.

Я понимала, что этот предлог может свести его с ума. Конечно, настоящий повод был не в этом – я ничего не имею против людей, у которых есть попугаи, кроме того, что они держат их в больших клетках. Но я использовала его, чтобы дать понять Хью, что не воспринимаю его предложение всерьез. Это был один из редких случаев, когда я не пошла ему навстречу.

«Да, она держит попугая, ну и что? – сказал Хью. – Она тебе понравится». Возможно, она бы мне и понравилась, но я не могла себе позволить зайти так далеко – все эти «ути-пути» вокруг чьего-то детства, копание в письмах в надежде на озарение, которое поможет понять, почему дела пошли так, а не иначе. Что-то во мне бунтовало против этого.

Тем не менее я периодически прокручивала в мыслях воображаемые сеансы с доктором Илг. Я расскажу ей об отце, и она, что-то бурча себе под нос, запишет все в маленьком блокнотике – по крайней мере, в моем представлении она всегда вела себя так. Я воображала ее птицу ослепительно белым какаду, который, взгромоздясь на спинку кресла, надсадно выкрикивает всевозможный возмутительный вздор, повторяя наподобие греческого хора: «Ты винишь себя, ты винишь себя, ты винишь себя».

Не так давно – уж не знаю, что на меня нашло, – я рассказала Хью о своих фантазиях насчет доктора Илг, и даже про птицу, и он улыбнулся. «Может, сходишь посмотришь на птицу, – сказал он. – А то доктор Илг в твоем представлении вообще круглая идиотка».