На ладони ангела - Доминик Фернандез Страница 2

Понятно, я не был так глуп и прекрасно знал, что под сводами барочного дворца небесный розовый посланник раскладывал в тарелки его обитателей отнюдь не поленту [2]с кусочками вареных моденских сосисок, это было пиршество, которое наш собственный ангел — месячный заработок отца — щедро устраивал нам раз в месяц, но не чаще. В Болонье всегда были и богатые и бедные, но в течение, по меньшей мере, нескольких столетий для них важнее все равно было то, что их сближало, чем-то, что их разделяло. Разве они не жили в одной общине болонского портика? Эту легенду я впитал с молоком матери; и это урбанистическое воплощение человеческого братства наделило меня верой. Противным мелкобуржуазному идеалу семьи и домашнего монастыря представлялся мне не только мой родной город, но и, вследствие юношеской восторженности, вся хранимая Богом Италия; тем самым я взрастил в себе немало будущих обманутых надежд, от которых я мог бы избавиться, если бы внушительность декора этих галерей и колоннад оказала меньшее влияние на мой наивный и впечатлительный характер.

Я выходил на улицу по ночам, тогда разноцветной суете дня я еще предпочитал пустынное зрелище этих длинных ночных коридоров, схожих между собой и незаметно перетекающих друг в друга в таинственной темноте, в которой кошки бесшумнее теней прыгают с одной опоры на другую и теряются в глубине сводов; лунный свет скользит по крышам; запоздалый прохожий поднимает воротник своего пальто, выходя из бара, и металлические шторы со скрежетом опускаются за его спиной. Все вновь погружалось в безмолвие; из приоткрытого окна свешивалось на веревке ведерко, в которое сын молочника выливал в первом часу нового дня бутыль свежего молока. Я восторгался тем, что родился в городе, в котором высокомерие, личная обособленность, индивидуальное счастье, семейный эгоизм кажутся несуществующими понятиями; в котором недоверие к ближнему, пристальное внимание к своей личной жизни и просьба расплачиваться по счетам, что в иных местах считается правомерной, не служат основой общественных отношений. Даже меня, хотя я по сути своей должен был стать «другим», паршивой овцой, парией, даже меня очаровывало это утопическое братство. Предполагал ли я уже тогда, что моим уделом станут одиночество, гонения и травля? Пытался ли я укрепить свой дух этим мифом безграничной солидарности в преддверии того дня, когда мир отвернется от меня, когда у меня не останется никого, кто пришел бы ко мне на помощь?

Будь я не так доверчив, не так импульсивен, я не поддался бы чарующим миражам архитектуры. В глубине душе я был счастлив, что мы все, все обитатели портика, ничем не отличались друг от друга, я и не подозревал, что страх перед собственным будущим гипнотически влек меня к мечте, далекой от реальности. Что осталось в Болонье от средневекового духа? Нелепый пережиток, тривиальный сувенир — обыкновенное кулинарное блюдо. Эскалоп болоньезе, да, тот самый, что обошел весь мир, словно замусоленное знамя нашего античного великолепия. Кусок телятины, сверху ломтик ветчины и все это заливается плавленым сыром. Мои соотечественники под влиянием этой древней ассоциативной культуры, выражавшейся в соседстве плебея с аристократом под одной общей галереей, до сих пор сочетают и едят за один присест то, что повсюду является предметом трех различных блюд: ветчина на закуску, мясо как основное блюдо, и сыр — на десерт.

Позже, возвращаясь в те места, я никогда не упускал случая сходить в местную забегаловку со своим школьным товарищем и любимым другом Энрико. Он сохранил привычку глазеть на девочек и пользовался нашим гурманским привалом, дабы зарифмовать очередной мадригал. Я выбирал столик под лоджией и заказывал знаменитый эскалоп: скорее для того, чтоб оживить в себе социальное чувство портика и бесцельно поблуждать своим взглядом среди стройных аркад, чем чтобы зубоскалить по поводу нашего упадка, смеясь над тем, как в буффонаде кулинарного открытия мы исчерпали последние остатки своей старой синкретичной мечты.

Кем же был тот новорожденный, которого его родители окрестили Пьер Паоло? Петр и Павел! Как если бы можно было так запросто жить под столь противоречивым покровительством! Петр, сделавший Рим обителью понтифика и превративший Евангелие Иисуса в авторитарную религию. Крепкий умом и узкий во взглядах, один из двенадцати первых апостолов, близкий друг Христа, хранитель его послания, следующий во всем букве его учения, взваливший на себя ношу строительства Церкви, чтящий ритуалы и иерархические догмы, адепт золотой середины, противник потрясений и враг всего нового. И Павел, его полная противоположность: нервный, экзальтированный, несдержанный, он не был знаком с Христом и, как следствие, уверовал через откровение, вечный странник в противоположность оседлому и неподвижному Петру, он исходил весь мир с проповедью Христа, грубый, нелюдимый, с невыносимым даже для его друзей характером, вечно замкнутый, несмотря на обожание со стороны горстки учеников, обрекающий себя на муки, он удваивал свои усилия, по мере того как приближался к цели. Когда он умер, люди забыли о нем. В Средние века о нем почти не вспоминали, в его честь никогда не строили церквей и не сожгли ни одной свечи. Его образ не воспроизводили ни в скульптуре, ни в живописи. Почти никого до XIV века не назвали его именем. Лишь с приходом реформаторов началась эра его восхваления и почитания. В борьбе с Лютером, который воспламенил весь мир своей страстью и энергией, разум Петра, его консервативная осторожность и церковная помпезность были уже не достаточны. Нужно было призвать под свои знамена имя Павла, его пылкость и его фанатизм, равные пылкости и фанатизму немецкого монаха. Всякий раз, когда какая-нибудь ересь, то есть некое бесчинство веры, угрожает поколебать размеренную жизнь Церкви, она вспоминает о Павле, о страннике, избороздившем земли и моря с горящим факелом в руке. Неприкаянный мечтатель в спокойные времена, и ангел-хранитель посреди бури. Когда же страсти миновали, на трон вновь восходит Петр. Он водружает себе на голову тиару и благословляет толпу, которая рукоплещет ему в обретенном им величии власти.

Бесстрашие, нищета и одиночество Павла. Уверенность, успех и великолепие Петра. Настолько же сильно, насколько мое естество всегда тянулось к тому, кто посвятил себя поиску и странствию, настолько же легко другой завоевывал меня своим сиянием и мощью. К основателю Церкви, к непогрешимому пастырю с посохом взмывали овации народа; к бродяге с несбыточными мечтами, к поэту в рубище возвращалась подлинная слава. Я спешно бежал из школы домой и жадно перечитывал их параллельное жизнеописание.

Лишь после смерти Христа прозвучала Его мысль, вызвавшая острые разногласия среди его учеников. Будут ли обязаны христиане следовать в будущем всевозможным обрядам скорбной иудейской веры, или религия Христа освободится от наследия иудаизма? Первые обращенные, бывшие все евреями, жили в соответствии со Старым Заветом: обрезание, соблюдение предписаний по приему в пищу кошерного мяса, отказ от употребления крови животных. В античных городах люди проводили много времени в банях и гимнастических залах. Мужчины находились там в обнаженном виде. Из-за обрезания евреи подвергались многочисленным унижениям, вследствие чего они начали сторониться жизни в обществе и образовали особую касту. А из страха купить нечистое мясо они избегали делать покупки на городских рынках. Первые двенадцать апостолов, среди которых был и Петр, не представляли себе, во что может превратиться христианин, отказавшийся следовать законам Моисея. Павел же быстро осознал, что сомнения нескольких ревнивцев веры компрометировали будущее христианства. Во время своих долгих странствий он принялся проповедовать не-евреям, язычникам и прочим неверным, приглашая их войти в царство Божие, но не требуя от них присоединиться для этого к семье Авраама. В Сирии ему на пути повстречался юноша по имени Тит, он приблизил его к себе, обратил в свою веру и сделал его своим учеником.