Четвертый круг - Зоран Живкович Страница 2

Но затем звук изменился, начал разрастаться, уходить вверх, чтобы через несколько шагов перейти порог слышимости, удалившись к высотам, доступным какому-то другому, более совершенному слуху. После него осталась тишина. Однако эту тишину было слышно, она была полна напряжения, предчувствия. Это был сигнал Круга.

Он узнал Круг лишь тогда, когда очутился на его границе. На земле не было никаких знаков, которых он почти ожидал увидеть, не было и какого-либо видимого устройства. Темное пространство перед ним, покрытое слоем упругой пыли, тянулось и далее, куда хватало взгляда, безмолвно ожидая голубого рассвета. Однако он точно знал, что прибыл на место.

Его место было свободно, а остальное он не мог узнать, пока не переступил границу.

Он остановился на минуту перед этим последним шагом. Не от колебаний, вызванных неожиданно проснувшимся страхом, а чтобы собраться с духом, сосредоточиться. Он ощутил быстрое, яростное набухание родников памяти, напор течения воспоминаний, которые с каждым мгновением все сильнее пробивались на поверхность, отворяя ему путь в прошлое.

Однако, прежде чем это случилось, он сообразил, что лишь получает ненужные ответы на столь же ненужные вопросы. Цель Круга и далее оставалась непостижима для него, однако стоя на границе, он понял, что здесь вообще речь идет не об ответах, а о новых вопросах. Вопросах, которые могут быть поставлены только когда Круг закроется. Настоящих вопросах.

Он закинул руку за спину и натянул на голову тяжелый капюшон из коричневого льняного полотна. Сделал это совершенно механически, до этого момента и не осознавая наличия капюшона вообще, как и рясы, достающей ему почти до пят. Он не знал, почему это сделал. Просто так показалось нужным. Круг, правда, не требовал смирения, но это знаком смирения и не было.

Больше никаких приготовлений не требовалось. Приглушенный голубой свет начал заливать окрестности, предвещая скорый рассвет, хотя третье солнце еще не показалось на горизонте за его спиной. Причин колебаться уже не было. В сгустившейся тишине, преисполненный одновременно восторгом и печалью, он вступил в Круг…

Омываемый утренними звуками окрестных джунглей небольшой храм купался во влажных испарениях (кончался сезон муссонных дождей). Это были звуки рождения и смерти, в которых лишь совершенно несведущий чужак смог бы найти какую-то причудливую красоту. Храм между тем был одинаково равнодушен к жизни и смерти, как и к красоте. Более тысячи лет он возвышался здесь незваным гостем, как немой равнодушный свидетель бесчисленных циклов взлетов и падений живых тварей. Минувшее тысячелетие лишь незначительно нарушило его первоначальную стройность, слегка повредив снаружи и наполнив мельчайшие поры в стенах маленькими растениями, чьи корешки бесконечно медленно, но неумолимо разрушали храм, производя действие, обратное действию медленного речного течения, которое угловатые камни превращает в гладкие валуны.

Равнодушие храма к миру, его окружавшему, абсолютно соответствовало божеству, которое здесь нашло приют. Огромная статуя Будды, занимавшая большую часть центрального зала, смотрела на джунгли немигающими каменными глазами, давно пребывая по ту сторону порога нирваны.

Где-то далеко во тьме веков святилище — хотя и одно из самых небольших в ряду древних храмов, которыми славились здешние края, — короткое время было местом паломничества: сюда приходили поклониться самому первому зодчему великих религий человечества.

Вечного покоя на бесконечных равнинах по ту сторону непроходимых ущелий людских страстей и суетных желаний нельзя было достичь без страданий. В других местах это страдание подразумевало другие испытания: подъем по бесконечной лестнице, приводящий и самых стойких на грань отчаяния, или исполнение причудливых обетов, растягивающееся порой на десятки лет.

Здесь же требовалось пройти сквозь джунгли, в которых таилось множество известных, а еще больше неведомых опасностей, до самого сердца субконтинента. Препятствия, возникавшие на пути к храму, многими воспринимались как необходимые испытания и создавали святилищу дополнительную привлекательность.

Но поскольку вернувшихся из храма было несоизмеримо меньше, чем отправившихся в путь, а их рассказы чаще всего вообще не упоминали нирвану, а повествовали в основном об ужасной судьбе менее удачливых паломников, природная мудрость самосохранения стала одерживать верх над изысканной метафизической гордыней.

Отважных путников становилось все меньше, и в конце концов остались самые преданные — монахи, фанатично равнодушные как к страданию, так и к храбрости, жизнь которых была без остатка отдана достижению конечной цели.

Храм был небольшим и мог дать постоянное убежище лишь нескольким буддийским монахам. В течение минувшего тысячелетия в нем чаще всего обитало по два монаха, как должное принимая от враждебных джунглей скупые дары и обильные опасности ради ничем не нарушаемого уединения, позволяющего полностью посвятить себя медитации.

Внешний мир лишь изредка нарушал этот хрупкий покой. Бывало, что святилище по несколько десятков лет не видело посетителей, да и те чаще всего были монахами, призванными заменить состарившихся или умерших. Новоприбывших ни отпугивал, ни вдохновлял опыт предшественников по восхождению к нирване. Совершенно в духе основ своей веры они принимали все это равнодушно, всецело захваченные собственным Путем.

Только в последние десятилетия многовековой истории храма мир, расположенный с той стороны безбрежного моря джунглей, стал настойчивее напоминать о своем существовании. Сначала это были белые дымные знаки в небесах, надписи, оставленные тоненьким пером, в смысл которых монахам проникнуть по большей части не удавалось.

Потом стали являться целые стада посетителей в чудных шумных повозках без запряженных животных, которые каким-то образом умудрялись прокладывать себе дорогу сквозь джунгли. Порой чужаки прилетали в неуклюжих яйцевидных поплавках без крыльев, но с четырьмя длинными руками, приделанными наверху и бешено крутящимися. Тогда листва и пыль разлетались по небольшой полянке перед храмом, где те опускались на землю, а с окрестных деревьев вспархивали многочисленные птицы, приведенные в ужас жутким ревом металлического хищника.

Эти путники отличались от разбойничьих шаек, не раз в прошлом грабивших святилище. Впрочем, реликвии храма не имели почти никакой мирской ценности. Чудовищных размеров статуи Будды, покрытые золотом, находились в больших храмах на юге, и грабители, обманутые в своих ожиданиях, изливали гнев, убивая и разрушая.

Но, в отличие от монахов, которых вся сила равнодушия к миру и приверженности вере не сделала устойчивыми к смертельному удару меча или ножа (как и к другим ударам, убивающим не сразу, болезненным, рассчитанным на долгую агонию), истукан Будды оставался, как и полагается, совершенно спокойным, когда разрушители откололи у него два массивных пальца на ноге и большую часть носа. Своим бесстрастным видом он словно издевался над неспособностью злодеев хоть чем-то ему по-настоящему навредить. Более того, половина левой ноздри, упав, пробила голову одному из грабителей, а двоих других здорово покалечила.