Танцующая в Аушвице - Паул Гласер Страница 2

Гид, все еще полный энтузиазма, ведет нас мимо каменных строений и останавливается у стены. Вот здесь ежедневно расстреливали людей, сообщает он и идет дальше. Мы входим в соседнее здание, и гид рассказывает нам в деталях, где и как именно доктор Менгеле проводил свои эксперименты над заключенными. В здании — несколько мрачно освещенных залов, в них содержались заключенные. Направляясь туда, мы проходим мимо больших застекленных витрин с изделиями из кожи и волос заключенных. В концлагерях “человеческие отходы” шли в переработку, а потом использовались при изготовлении промышленных товаров. Такой вот жуткий круговорот. Мешки подобных “заготовок” находили в лагере и после войны, теперь весь этот ужас выставлен здесь.

Минуем витрину с невероятным количеством очков. За стеклом другой витрины — состриженные волосы. Мне бросается в глаза, что отдельные пряди по сей день заплетены в косички. Мы с женой первыми входим в следующее помещение. Остальные замирают перед витринами, тихо переговариваясь друг с другом. Мы входим в зал, где выставлены горы чемоданов. На каждом чемодане фамилия владельца и страна, откуда он прибыл. Заключенным полагалось писать эти сведения на своих вещах, чтобы те не потерялись, так было легче их хранить.

Мой взгляд падает на большой коричневый чемодан, выдвинутый вперед. Я цепенею от ужаса: на передней панели чемодана написано, что он прибыл из Нидерландов, а ниже крупными буквами выведена фамилия владельца — “Гласер”. Жена тоже читает фамилию и хватает меня за руку. На чемодане стоит моя фамилия, не слишком распространенная в Нидерландах. Оцепенев, молча я смотрю на “мой” чемодан.

Не знаю, сколько времени мы стоим, потрясенные, в призрачной подсветке витрины, перед причудливой инсталляцией из чемоданов. Десятки чемоданов глядят на нас из-за стекла — большие, маленькие, коричневые, черные, красивые, уродливые… А тот, с моим именем, как будто нарочно выдвинулся вперед. Мы отражаемся в витринном стекле на фоне обступившего нас черно-белого сумрака мрачного зала. Перед нами — ярко освещенный коричневый чемодан. Чемодан с моим именем, забытый на остановке по пути в никуда. Мы с женой одни в этом зале, стоим, смотрим на чемодан и молчим. На несколько долгих мгновений над нами повисает тишина.

Но вот ее разрывают голоса. Это наша группа выходит из зала с очками и движется в нашу сторону. Сейчас они все тоже увидят чемодан, этого не избежать. Прервав молчание, я говорю жене:

— Нет смысла оставаться здесь дальше, идем отсюда. — И мы спешим к выходу.

На свежем воздухе я прихожу в себя. Через какое-то время к нам присоединяются мои коллеги с гидом.

— Ты видел? Чемодан с твоим именем?

Этих вопросов я и боялся, надеясь в глубине души, что никто не прочтет надписи на чемодане. Я теряюсь, смущаюсь, но прежде чем успеваю ответить, один из коллег сражает меня следующим вопросом:

— Может, во время войны здесь сидел кто-нибудь из твоих родственников?

— Ну да, я видел свою фамилию на чемодане, — нехотя подтверждаю я. — Понятия не имею, кому он мог принадлежать…

На меня сыпятся и другие вопросы, но я на все отрицательно качаю головой. К моему облегчению, в разговор вмешивается гид, он призывает нашу команду двигаться дальше. Но я уже не слышу, что он рассказывает, мои мысли остались возле чемодана. Пыльно-серыми улочками вдоль деревянных бараков мы наконец возвращаемся к автобусу. Экскурсия закончилась.

Вечером за ужином все оживленно болтают. В обычной ситуации я бы охотно поболтал вместе со всеми, но тут я весь вечер сижу тихо и, выбрав удобный момент, первым ухожу к себе в номер.

Образ чемодана не оставляет меня. В ту ночь, лежа в постели, я думаю. Почему я давал друзьям уклончивые ответы, почему выкручивался, хотя прекрасно знал, что именно должен был им сказать? Продолжая думать о чемодане, я наконец нащупываю решение и проваливаюсь в сон. Проснувшись утром, я уже наверняка знаю: мне следует найти отгадку семейной тайны.

— Рози, а не пройтись ли нам вдоль тех витрин? — предлагает Бой.

Прогуливаясь по воскресным улочкам в центре Неймейгена, мы с Боем наслаждаемся чудесным летним полднем. 1934 год. То и дело краешком глаза я поглядываю на наши отражения в витринах. Наверняка прохожие думают, что мы с Боем пара. Вот пусть так и думают. Бою двадцать один год, а мне на следующей неделе исполнится девятнадцать. И чем дольше я вижу, как мы с Боем отражаемся в витринах, тем острее во мне вскипает жажда любви. Гудок проезжающей мимо машины возвращает меня к реальности. Мы с Боем не пара, мы с ним — просто друзья.

— Рози, слышишь, эта машина сигналит тебе! — говорит Бой, останавливаясь.

— Мне нет дела до влюбленных автомобилей! — отвечаю я.

— Такое впечатление, что шофер тебя знает. Честное слово. И кто, интересно, это мог бы быть? — подмигивает мне Бой.

— Понятия не имею, — равнодушно отвечаю я. — Идем же скорей.

Мы идем в Собрание, где договорились потанцевать с друзьями.

Как минимум пару раз в неделю я хожу в Собрание, которое располагается в роскошном здании со множеством залов, холлов с переходами и баров. Собрание в Неймейгене — это особое понятие. Раньше это здание было общественным, а потом состоятельные господа открыли здесь свой клуб.

В Собрании есть огромный зал на 1600 мест. Зимой, сменяя друг друга, там проходят концерты, оперы, оперетты, ревю и спектакли. Имеется в Собрании и шикарное фойе с танцплощадкой: пол здесь из красного дерева, вокруг — уютные кресла, обтянутые бордовым плюшем, а сверху — вращающаяся зеркальная крыша. По выходным для членов клуба работает зимнее кафе с легкой музыкой. Летом играет чудесный оркестрик, иногда его сменяет кабаре с международным репертуаром. Я хожу сюда уже несколько лет, но по-прежнему с удовольствием вспоминаю, как пришла в Собрание в первый раз.

Как часто я, еще маленькой девочкой, слышала разговоры родителей о Собрании и как часто, пересекая дивную площадь императора Карла, поглядывала на здание, притягивавшее меня к себе как магнит! Здание казалось мне огромным, там кипела взрослая жизнь. Просто так попасть туда было невозможно. По меньшей мере тебе должно было исполниться шестнадцать. А еще нужно было стать членом этого таинственного клуба. Правила приема в Собрание были очень строгими, туда просто не мог попасть человек, статус которого не отвечал требованиям.

Когда мне исполнилось пятнадцать, умерла моя бабушка, мать моего отца. Мой отец, Фальк, целый год провел в трауре, в то время как моя мама, Жозефина, носила траур по свекрови всего две недели. По истечении этих двух недель родители решили, что какое-то — весьма длительное — время они не смогут посещать Собрание. Мама в силу своего ограниченного буржуазного воспитания посчитала абсурдной саму мысль о возможности в одиночку выходить в свет. Траур не позволял отцу развлекаться в обществе. Здесь он был непоколебим. В итоге по воле несчастного случая отцовский членский билет получила я. Чтобы не огорчать отца, я всеми силами старалась скрыть свою радость, однако этот билет стал для меня лучшим подарком. Одним щелчком меня выбросило в реальную жизнь с новыми приключениями. Двери во взрослый мир распахнулись, и вот, раздувшись от гордости, в обществе матери я в первый раз прошествовала на концерт мимо портье в голубой униформе.