Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля - Габриэль Гарсиа Маркес Страница 2

Несмотря на все давление, угрозы и попытки соблазнить Луиса Алехандро Веласко крупными взятками, он не отказался ни от единого слова. Ему пришлось расстаться с профессией моряка, единственной, которой он владел, и память о нем канула в Лету повседневности.

Прошло без малого два года, и диктатура пала; судьбами Колумбии стали распоряжаться другие режимы, выглядевшие поприличнее, но примерно такие же «справедливые», а я тем временем отправился в Париж, где началась моя неприкаянная и довольно тоскливая жизнь изгнанника, очень напоминавшая плот, отданный на волю волн. И мы долгое время ничего не слыхали о потерпевшем бедствие моряке, но несколько месяцев тому назад какой-то журналист случайно обнаружил его среди клерков автобусной компании. Я видел его фотокарточку: Луис Алехандро погрузнел и постарел, хлебнул лиха, но остался той же светлой личностью, героем, отважившимся взорвать свой собственный памятник.

Я не перечитывал эту историю целых пятнадцать лет, ее вполне можно опубликовать, хотя я и не вижу в этом особого смысла. Она выходит теперь отдельной книгой, потому что когда-то я, не подумав, дал согласие на ее издание и не привык брать свои слова назад. Меня угнетает мысль, что издателей интересуют не столько достоинства самого произведения, сколько имя его автора, который, к моему прискорбию, нынче в моде. К счастью, авторами некоторых книг бывают не те, кто их пишет, а те, кто их выстрадал, и перед вами – одно из таких произведений. А посему авторские права на него принадлежат тому, кто этого достоин: моему безвестному соотечественнику, которому пришлось десять дней промучиться на плоту без воды и пищи, дабы эта книга родилась на свет.

Барселона, февраль 1970 года.

22 февраля нам объявили, что мы возвращаемся в Колумбию. Мы уже восемь месяцев торчали в порту Мобил, в штате Алабама, где ремонтировалось электронное оборудование и обновлялось вооружение нашего эсминца «Кальдас». Пока корабль чинили, члены экипажа проходили специальную подготовку. В свободные же дни мы занимались тем, чем обычно занимаются на суше моряки: ходили с девушками в кино, а потом собирались в портовом кабачке «Джо Палука», пили виски и периодически устраивали потасовки.

Мою девушку звали Мэри Эдресс, меня познакомила с ней через два месяца после нашего прибытия в Мобил подружка другого моряка. Хотя испанский давался Мэри легко, она, по-моему, так и не уразумела, почему мои приятели называли ее Мария Дирексьон, то есть «адрес». Всякий раз, когда мне давали увольнительную, я приглашал ее в кино, хотя она больше любила мороженое. Мы объяснялись на ломаном английском и исковерканном испанском, но всегда друг друга понимали: и в кино, и в кафе-мороженом.

Только однажды я пошел в кино без Мэри – в тот вечер, когда мы смотрели «Бунт на Каине». Моим товарищам кто-то сказал, что это отличный фильм о жизни моряков на тралере. Поэтому мы отправились его посмотреть. Но больше всего нам понравился не тралер, а шторм. Мы единодушно решили, что в такую бурю следует менять курс корабля, как и поступили мятежники. Когда мы, потрясенные фильмом, возвращались на судно, матрос Диего Веласкес сказал, имея в виду предстоящее плавание:

– А что, если и мы окажемся в такой переделке?

Признаюсь, я тоже был потрясен. За восемь месяцев, проведенных на суше, я отвык от моря. Бояться я не боялся, потому что инструктор научил нас, как надо себя вести во время кораблекрушения. И все же в тот вечер, когда мы смотрели «Бунт на Каине», меня охватило странное беспокойство.

Я не хочу сказать, что уже с того момента начал предчувствовать катастрофу. Но если честно, то я впервые так тревожился перед выходом в море. Ребенком я любил разглядывать изображавшие море и корабли картинки в книжках, но мне ни разу не пришло в голову, что в море можно погибнуть. Наоборот, я испытывал к нему огромное доверие. И, став моряком, никогда не волновался во время плавания.

Но я не стыжусь признаться, что после «Бунта на Каине» мной овладело чувство, весьма похожее на страх. Лежа на самой верхней койке, я думал о своих родных и о том, как мы поплывем в Картахену. Я не мог заснуть и, подложив руки под голову, прислушивался к тихому плеску воды о мол и к мерному дыханию сорока матросов, спавших в одном помещении. Лежавший на нижней койке, прямо подо мной, Луис Ренхифо храпел, как тромбон. Понятия не имею, какие он видел сны, но наверняка бедняга спал бы не так сладко, если бы знал, что через восемь дней будет покоиться на дне морском.

Я не находил себе места целую неделю. День отплытия приближался с угрожающей быстротой, и я пытался обрести поддержку в разговорах с товарищами. Эсминец «Кальдас» был готов к отплытию. В эти дни мы все чаще говорили о наших родных, о Колумбии и о том, что будем делать после возвращения. Мало-помалу мы нагружали корабль подарками для близких: радиоприемниками, холодильниками, стиральными машинами и, главное, электроплитами. Я вез домой радиоприемник.

Перед отплытием, так и не сумев побороть тревогу, я дал себе слово уйти из флота сразу же, едва вернусь в Картахену. Хватит с меня опасных морских путешествий! Вечером, накануне отплытия, я пошел попрощаться с Мэри, собираясь рассказать ей о моих страхах и принятом решении. Но не рассказал, потому что обещал вернуться, а если бы она узнала, что я решил расстаться с морем, она бы мне не поверила. Единственный, с кем я поделился своими мыслями, был мой близкий друг, старший матрос Рамон Эррера, который признался в ответ, что и он намерен тотчас же по прибытии в Картахену бросить морскую службу. Делясь друг с другом опасениями, мы с Рамоном Эррерой и Диего Веласкесом отправились в кабачок «Джо Палука» пропустить на прощание по стаканчику виски.

Однако вместо стаканчика уговорили пять бутылок. Наши подружки, с которыми мы проводили почти каждый вечер, знали, что мы уезжаем, и решили проститься с нами, залить свое горе вином и в благодарность за все хорошее отметить наш отъезд. Руководитель оркестра, серьезный мужчина в очках, делавших его совершенно не похожим на музыканта, велел своим ребятам весь вечер исполнять в нашу честь танго и мамбу, отчего-то считая их колумбийской музыкой. Наши подружки плакали и пили виски, по полтора доллара за бутылку.

В последнюю неделю нам трижды выдавали жалованье, и мы решили как следует кутнуть. Я хотел напиться, потому что на душе было тревожно, а Рамон Эррера потому, что ему, как всегда, было весело, и вдобавок он родился в Архоне, умел играть на барабане и удивительно похоже подражал всем модным певцам.

Мы уже собирались отчаливать, как вдруг к нашему столику подошел какой-то американский моряк и попросил у Рамона Эрреры разрешения пригласить на танец его девушку, гренадершу-блондинку, которая меньше всех пила и больше всех рыдала – причем искренне! Американец обратился к Рамону Эррере по-английски, а тот, грубо его отпихнув, проговорил по-испански:

– Ни черта не понимаю!

Драка, которая засим последовала, была – любо-дорого посмотреть: со стульями, которые ломались о головы противников, и вызовом по рации полицейских. Рамон Эррера, умудрившийся отвесить америкашке две шикарные оплеухи, вернулся на корабль в час ночи, распевая песни голосом Даниэля Сантоса. Он заявил, что это его последнее плавание. И действительно, так оно и вышло.