Возвращение в Афродисиас - Владимир Лорченков Страница 2

— Добро пожаловать в двухнедельный тур «Путешествие в Афродисиас»!

Само собой, сказал он не так. У нашего гида был акцент. Акцент? Черт знает что! Каша во рту, опилки в голове, яд на устах. Только и делал, что глядел на всех со змеиной улыбочкой, да пришептывал.

— Силющай, силющай…

И «добро пожаловать в двухнедельный тур «Путешествие к Афродисиасу» в его устах звучало, как:

— Дабро пжяльвать в дивухнидлный тюр путшествий в Афрдисис.

Говорил он ужасно, безграмотно, бездарно… Но с невероятным апломбом! Так пишут современные русские писатели. И, как все они, гид Мустафа считал себя гением. Он не смущался. Стеснение — не для турецкого мужчины, особенно, если он занят в туристическом бизнесе. Мустафа искренне был уверен в том, что ВЕЛИКОЛЕПНО владеет русским языком. Между тем, хуже него говорили только пограничники в аэропорту Анталии, смотревшие на меня неодобрительно из‑за бороды. Им, видите ли, не нравилась моя борода. Она делала меня не чень похожим на толстого, одутловатого мужчину, запечатленного на моем заграничном паспорте Республики Молдавия. И плевать им, что в том же паспорте есть вклеенная виза Канады, на которой тот же самый я изображен уже с бородкой, уже похудевший. Они хотели денег. Силющай, силяющай. Нет, нет, все очень честно. Турция — страна, победившая коррупцию. Так что они хотели денег не лично себе, они хотели, чтобы я пополнил бюджет их замечательной республики, созданной выдающимся гением Ататюрка — силющай — на обломках Османской империи, да будут прокляты ее дни. Они требовали от меня штрафов, требовали, чтобы я переснялся, требовали… Чего только они не требовали! Когда я, наконец, перешагнул линию таможенного досмотра, у меня не оставалось сил. Ну и что! Двое дюжих молодцев подошли ко мне, взяли аккуратно — этого у них не отнимешь — под локотки, и перевернули. Стали трясти. Потом отпустили. Велели прыгнуть. Я подчинился. Звякнула мелочь. Отлично, проходите, воскликнул один из них. Вдалеке позвякивали мелочью другие туристы, которым велели — всем! — при переходе государственной границы Турции подпрыгнуть. Если мелочь зазвенела — проходи. Нет денег? Пошел вон! Депортация без права въезда в будущем. Даже если ты забронировал отель, даже если ты купил билеты, и обратный билет в том числе — плевать! В Турции нужны люди с деньгами. В Турции не нужны люди без денег. В Турции вообще не нужны люди, потому что в Турции нужны деньги. Не собираешься покупать сувениры? Отстегнуть дорогому Ибрагиму за то, что он почистит твой обувь? Сделать маленький подарок Кемалю за то, что тот вырвет из твоих рук чемоданы — бросить их на землю у автобуса, и протянуть руку с «грацией и достоинством восточного человека»? Так на кой ты вообще приехал? Прочь, пошел вон, дрянь! Турции нужны деньги, чаевые, подарки. Пограничник, а может и таможенник, а может и просто невесть кто, вернул мне смятые банкноты, вылетевшие из карманов при перевороте. Он был спокоен, он знал, что делает! Он предвидел, что эти самые банкноты у меня без зазрения совести вынут из карманов уже в Турции. Улыбнулся, гавкнул мне что‑то про «добро пожаловать» и я прошел в аэропорт. А потом и на улицу, нырнув в жаркий и влажный климат Анталии, словно в парилку. Вдалеке улыбался гид, отвозивший людей из аэропорта в отель. Улыбался не мне! Деньгам, которые я, конечно же, буду вынужден оставить на «чай». Чай! Если собрать всю сумму, оставленную мной на «чай» в Турции, можно сварить тонны, нет, миллионы тонн чая! Зеленый, черный, с жасмином и бергамотом. Может быть, с кровью девственниц? Пожалуйста! Желаете с кожей жаб, веретеном, кустами омелы, драгоценными рубинами? Нет проблем! Мустафа угостит вас чаем за мой счет, за ваш счет, за счет всех, кто только когда‑либо ступал на эту гостеприимную землю. Она тонет в чае, она заполнена им до самого неба. Турки не едят. Они пьют чай, деньги на который вы им оставили. Причем вам они и глотка чая не предложат. Никогда, о, нет! В отеле никаких напитков! Только еда включена в счет. Надо ли говорить, что напитки стоят в 100 раз больше своей цены? Вы покупаете стаканчик воды на вес золота, вы отстегиваете за чашку чая три тысячи евро, вы платите за баночку «Колы» состояние. Ведь вам хочется пить. Они солят. Они перчат. Они хотят, чтобы вы стали, словно дракон, пожирающий дев. Все, что они хотят, это чтобы вы залили пламя, бушующее в вас. Чем? Нет, не водой. Деньгами! При этом сами они постоянно пьют. Чай, воду, кофе. Они смотрят на вас насмешливо, держа в руках стакан, и ждут, когда вы, — выпаренный жарой до состояний выжатой губки, — раскошелитесь. Пили пилоты, переглядывавшиеся в ночном небе над Средиземном морем, пили таможенники, пили пограничники, смотревшие в черные экраны — они не включали свои компьютеры, зачем, это одна видимость, фикция, гигантская декорация, как и вся Турция. Вот и Мустафа пил. В руках он держал стаканчик с чаем и смотрел на группу с улыбкой пастуха, осматривавшего стадо. Кто‑то пойдет на убой, кого‑то раздерут на части в честь начала весны, а кто‑то станет постоянным источником молока и сыра. Единственный, кто его не радовал, был я. А, да, еще и фотограф! Смазливый, расторопный паренек лет тридцати, нервный, шустрый, скользкий, как угорь, как жаба, весь словно покрытый слизью… Он жил в Турции уже семь лет, поделился он со мной. Фотографа звали Ренат. Он доверительно общался со мной, потому что видел во мне товарища по приключению. Или по несчастью, это как посмотреть. Он говорил по‑турецки, это наполовину снижало вероятность того, что нас с ним обсчитают, обманут, обкрадут, ограбят, изнасилуют, затерроризируют, подвергнут санкциям, расстреляют, унизят, обгадят. Так что я обрадовался ему. Зря! Он оказался болтлив, как настоящий турок. Говорил, говорил и говорил. Даже понимая, что ему от меня не добиться ни уступки, не получить ни копейки, он все равно говорил. У меня сложилось впечатление, что он заговаривал сам себя, как факир — змею. За три минуты я узнал от него все: как он рос, какие сложные отношения были у него с бабушкой, что изучает в университете Стамбула его сестра, каких телок он натягивал прошлым летом, и вообще, как он их натягивает, его мнение относительно композиции, кадра, волнений в Эквадоре, цен на мясо в Приамурском крае. Рот его не закрывался. Я отнесся к этому спокойно. Уже не первый раз был в Турции, знал, что они все такие. Несчастный парень просто заразился. Должно быть, где‑то в лавке сувениров в Измире — а может быть, в магазинчике пряностей в Эфесе, или супермаркете в Стамбуле, — его поймал какой‑то болтливый турок, и поимел прямо в уши. Своим черным, блестящим, влажным от слюны языком. Засовывал его парню в ушные раковины, вертел им, вращал его, старался потрогать как можно больше и глубже. И парень заразился. На следующий день проснулся, а язык — гляди! — уже был такой же длинный и болтливый, как у всякого турка. Фотограф как раз вертел им у моего лица, когда я попросту отвернулся и сделал вид, что сплю. Не беда! Он достал зеркальце и стал разговаривать с ним. Мустафа ласково кивал ему и пришептывал.

— Силющай силющай, — причмокивал он, пересчитывая туристов, забиравшихся в автобус.

Я тоже их бегло осматривал Суворовым перед строем чудо‑богатырей. Гид, молчаливый водитель — дело оказалось просто в том, что он был родом откуда‑то из восточной Турции и совсем диким, — фотограф, я. Стало быть, четыре. По японским меркам, очень плохое число. Они боятся его, как мы — тринадцати. Потом появилась парочка из Крыма. Невысокий, нагловатый мужичок с маленьким барабаном вместо живота, и его жена — с красивыми, ровными, крепкими ногами. Вот это ляжки! Они напоминали ноги моей жены. У меня моментально встал, я прикрылся блокнотом. Следующим стал мужчина лет пятидесяти из Подмосковья. Он со всеми был вежлив, постоянно улыбался. Меня это не обмануло. Я знал, что с ним что‑то не так. И мои ожидания он оправдал, как делают все, впрочем, люди, которых я вижу слишком хорошо. Не буду забегать вперед! Мужчина мялся, жался, краснел, пыхтел. Он за все извинялся, скакал с одного места на другое. При этом в любой момент он мог ударить вас по макушке топором, а потом отлить на труп. Он сказал мне, что приехал из Зеленограда. Тихий, академический городок под Москвой. Население нашего городка, с гордостью поведал он мне, насчитывает почти два миллиона жителей. Два миллиона Раскольниковых! Нет, кроме русских, там живут и азербайджанцы, и дагестанцы, и другие народы, населяющие Россию, сказал он мне с гордостью. Мы живем в мире и согласии, сказал он мне. В городе есть три библиотеки, восемь домов культуры, четыре градообразующих предприятия, сказал он мне. Надеюсь, он не слишком меня утомил, сказал он мне. Нет, нет, что вы, сказал я ему. Он улыбнулся тихой, скромной улыбочкой, и я понял вдруг явственно, что ему плевать было, утомил он меня или нет, да и вообще, что я по его поводу думаю. При этом он распинался в комплиментах, уверяя меня, что для него очень важно, что я по его поводу думаю, и не утомился ли я случаем. Он оглядывал меня, словно скульптор — камень. Это отличалось от жадного интереса турок. Их, турок, интересовал только кошелек, только выгода. Этого же — душа. Он хотел поиметь меня и весь мир без остатка. В общем, обыкновенный русский. После него в автобусе появился большой, белобрысый мужчина без ресниц. Он приехал к нам из Екатеринбурга, поздравил нас — и себя — с этим гид. Само собой, не обошлось без болтовни о хозяйке Медной горы, о малахите, сказках Бажова и тому подобной ерунде. Мужчина с Урала поделился с нами удивительной новостью. Оказывается, сказал он нам, в Екатеринбурге пролегает граница между Востоком и Западом, между Европой и Азией. Поэтому некоторые ученые склонны считать, что Екатеринбург на самом деле был обозначен в некоторых летописях как Стамбул, то есть, Константинополь. А дальше исследователи просто все напутали. Крестовые походы, осада арабами, падение после штурма янычарами Мехмета Завоевателя — все это было в Екатеринбурге. А в Стамбуле? А в Стамбуле не было ничего! Таковы факты, он вычитал их в журнале «Очевидное — невероятное»! Публика аплодировала. Гид слушал внимательно. Я уже слышал, как он рассказывает все это следующей группе. У меня не было ни малейших сомнений, что он понятия не имеет об истории страны, в которой живет. Это же турок! Почему турок нет на Луне, спросил меня как‑то в Стамбуле паренек, учившийся в Лондоне и потому хоть что‑то, пусть и приблизительно, о нормальной жизни представлявший. Я понятия не имел. Ну как же! Турок нет на Луне, потому что на Луне нет сигарет и футбола. И верно. Покурить и посмотреть матч по телевизору. Больше их ничего не интересовало. А, простите. Еще — секс. Вернее, даже не он, а социальный статус, который придает вас секс с красивой женщиной. Или с некрасивой. Или не с женщиной. Плевать. Главное, чтобы секс был с гражданином другой страны. Это важно для турок. Конечно, не так, как сигареты и футбол… Мустафа как раз закончил рассказывать нам про работу в отделе полиции, где он допрашивал русских проституток, закурил, и начал было про очередное противостояние между «Галатасараем» и «Фенербахче». В этот момент в автобусе появились две пожилые женщины. Из Москвы. Одна из них представилась редактором журнала про растения. Назывался он то ли «Овощ» то ли «Флора». Как‑то так. Всем она сунула по визитке, само собой, на ней был нарисован листочек. К счастью, не фиговый. Женщины заняли свои места впереди и степенно поправили шляпы на головах. Знаем ли мы, какое в Турции страшное солнце, спросили они. Я хотел было напомнить им, что солнце везде одинаково. Что это вообще, Солнце, звезда, благодаря которой на планете земля существует жизнь, и, куда бы вы не поехали, оно останется везде одним и тем же. Антарктида, Южный полюс, северный, Гренландия, Исландия, Австралия, Тропик Рака, Козерога, Париж, Молдавия. Какое бы Солнце вам не светило в этих местах, это все равно — одно и то же Солнце. Но едва я собрался это сказать, как женщины переключились. Они рассказывали о своих детях, своих внуках. Им плевать было на мое мнение по тому, или иному поводу. И не только им. В туристических поездках люди стараются выплеснуть на вас как можно больше информации о своих жизнях, о себе. Вы для них не партнер, даже не партнер по бою. Вы для них просто «груша». Они — знай колотят по вам своими языками, вот и все. Так что я заткнулся. В конце концов, какое право я имел их осуждать? Я такой же. Мне было плевать ни них так же, как и им — на меня. Я посмотрел в окно. Садился самолет, он мигал красными огнями, двигатели ревели. Из‑за шума я не заметил, как в автобус вошли еще две женщины. Одна из них была загорелая, как турчанка. Наверняка, с крайнего Севера, подумал я. Так оно и оказалось. Она родом из Новосибирска, там было минус тридцать, когда она улетела. Минус тридцать? Нет! Минус сто! Мороз ломал железо, автобусы разлетались в клочья, провода осыпались прахом. Один мальчик вышел на улицу, и вернулся снеговиком. Ну и тому подобные россказни. Как и всякий человек, жаждавший привлечь внимание, она налегала на небылицы. А что может дать большую почву для фантазий, нежели климат? Живи она в Австралии, она бы рассказала нам, как за людьми охотятся гигантские кенгуру. Но она из Сибири. Так что мы прослушали несколько историй об уссурийских тиграх. Ко мне она едва было не потеряла интерес, когда услышала, что мне доводилось бывать в этих местах — лжецы ненавидят свидетелей так же истово, как и преступники, — но потом оживилась, увидев мой молдавский паспорт. О, Молдавия! Чепрага, вино, виноград, виноград белый, виноград красный, розовый, кукуруза, лоскутные поля, солнце, небо, воздух, мир, труд, май. Днестр, синее небо, белые облачка, доброжелательные крестьяне, вино, вино, вино и еще раз вино, грецкие орехи, опять вино, вино, подвалы в городе Крикова, приезд Брежнева, мой белый город, ты цветок из камня. Она вывалила на меня всю свою мусорную корзину штампов. Плевать ей было, какая Молдавия на самом деле! Она хотела только одного — выговориться. Так что я вежливо слушал. Ее подруга, не выдержав, добавила слегка грязи, щепотку дерьма, легкий укол. Как там Тирасполь, спросила она меня. Это ведь уже не Молдавия, сказала она. Что я мог сказать? Мне были глубоко безразличны и Тирасполь и Кишинев, и виноград и вино, и Чепрага и Ротару, и Днестр и Лотяну, мне было плевать на все это. В моем паспорте стояла открытая канадская виза, и я собирался в ближайшие месяцы переезжать в Монреаль. Но ничего такого я им не сказал. Я просто согласился с тем, что Приднестровье — русская земля, и никогда не было Молдавией, подтвердил, что в квартире каждого молдаванина есть подвал, в котором хранится бочка с вином (а у каждого русского, стало быть, по ручному медведю, а у еврея — по своему, персональному погромщику), и что молдаване пьют его с пеленок. Как оно на самом деле, я понятия не имел. В конце концов, я не молдаванин, и у меня в семье ни одного молдаванина нет. За исключением, конечно, жены, но дело у нас шло к разводу, а раз так, то какой смысл мне был распространяться о ней перед этим странным сборищем случайных людей? Они рассказали мне про своего друга, велогонщика из Молдавии — они говорили «молдова» и каждый раз я морщился от этого, как от зубной боли, — про своих приятелей, которые поставляют бизнесменам в «молдову» прессы, благодаря которым из виноградных косточек выжимается масло… Я уже начал путаться в именах, фамилиях и датах. К счастью, тут включился фотограф, протиравший свои окуляры, линзы, штативы. Он подхватил беседу, женщины из Новосибирска, было, обрадовались, отстали от меня, как пиявка — от высосанной до белизны ноги, в расчёте поживиться новой жертвой, но не тут‑то было! Фотограф был сами с усами! Он просто использовал это, чтобы начать гадить в их головы самому. Плевать ему на прессы для косточек, совершенно равнодушен был к гонщикам из Молдавии или Новосибирска. Он просто с солнечной улыбкой начал болтать о себе, и о том, что важно для него лично. Читали ли дамы Коэльо, спросил он. Знают ли они, какие переживания он, фотограф Ренат, испытал, когда разошелся со своей подружкой из Белоруссии? Сибирские женщины приуныли. Я слегка переместился от трескотни к окну, глянул на часы. До конца сбора группы оставалось пять минут. В это время из отеля вышли две женщины. Совершенно очевидно, родственницы. Мать — еще стройная, но уже постаравшаяся отказаться от своего женского естества. Наверняка она сделала это с облегчением. Она была из категории тех, кто радостно вздыхает, когда секс перестает играть важную роль в их жизни. Все они твердят одну и ту же фразу какого‑то дурака, который на склоне лет сказал, что перестать заниматься сексом это все равно, что не находиться больше в седле на норовистом жеребце. Что же, раз так, я предпочитаю умереть в седле. Но она была не из таких. Единственное женское, что у нее осталось, что она не сумела вытравить, был зад. Он смотрелся на ее теле как пришелец из космоса, оккупант, что‑то инородное. Зад и ее обладательницу сопровождала дочь. Ей еще предстояло пройти путь матери, но она, совершенно очевидно, уже шла по нему. Она не знала/, что делать со своим телом, и с нетерпением ждала старости, чтобы поскорее плюнуть на него. Крепкая, скорее чуть полная, белокожая девушка с чертами лица, чем‑то напоминавшими реконструкции Герасимова. Если древние славяне на территории угро‑финских племен и правда существовали, то, безо всяких сомнений, они выглядели именно так. У девушки была большая грудь, чуть выпирал живот, она была одета в короткие шорты, майку, и накидку с капюшоном, которым собиралась прикрывать свою чересчур белую кожу от так называемого турецкого Солнца. Она не была красивой, но и не была некрасивой. Все зависело от того, как вы на нее посмотрите. Я, между тем, был второй день без секса — само собой, перед скандалом и после скандала (перед следующим скандалом), мы с женой ожесточенно, как и полагается врагам, трахались, но это было давно, целую вечность назад — поэтому глянул на нее с интересом. Постарался подавить его в себе. Девушка оживленно беседовала с матерью, у нее была странная, раскачивающаяся походка, она не выглядела женственной. Вела себя с матерью, как товарищ. Наверняка, окажется дурой, подумал я. Так оно и случилось. Она поступала, как идиотка. Едва зайдя в автобус, засыпала гида вопросами об истории Анталии — я злорадно отметил, как бедолага начал пыхтеть и отдуваться, врать напропалую, и что‑то там выдумывать, врал прямо с чистого листа, ставил ложь на рельсы с колес, он понятия не имел об истории, — уронила три раза сумочку, задела пять раз соседей, четырнадцать раз извинилась. От нечего делать я считал промахи. Она пожала мне руку — плюс один! — и представилась. Оказалось, что ее зовут Анастасия. Ну, хоть что‑то от женщины! Анастасия уселась передо мной, и я смог спокойно наблюдать ее затылок. Родинки на белой коже, выглядывавшие из‑под редких волос, выглядели волнующе. Еще один плюс. Я решил постараться видеть в людях только положительное, так что постарался взглянуть на Анастасию доброжелательно. В конце концов, у нее была неплохая фигура. Но то, как она обращалась со своим телом, губило все на корню. Есть такие женщины, которые не понимают, что им со всем этим делать — я говорю о груди, бедрах, заднице, клиторе, вагине. Они словно мужчины, которым по ошибке выдали не ту оболочку. А те по рассеяности взяли, да расписались. Вот и Анастасия выглядела такой. На свою грудь она смотрела с недоумением, когда садилась, то приподнималась и с удивлением оглядывалась на задницу. Как эта штука оказалась на конце моего позвоночника, словно говорил ее взгляд. Задница не отвечала, это углубляло ступор, продлевало недоумение. Анастасия снова садилась, но мир не становился для нее понятнее. В общем, выражение легкого недоумения так и застыло на ее лице. Навсегда.