Волок - Мариуш Вильк Страница 2

Для описания Соловков в «Волчьем блокноте» Вильк находит простой, но адекватный описываемому пространству прием — движение в обе стороны временной шкалы, потому что и сам соловецкий пейзаж предстает как множество наслоений, образующих его культурных слоев. Подробно представленная топография Соловков выдает многократные попытки уничтожения культурного ландшафта, абсурд, наслоения разных эпох. Все как бы колеблется между «когда-то» и «сейчас». Везде следы прошлого прорастают сквозь неясное и неустойчивое, колеблющееся, как отражение, настоящее: «А в ясную погоду можно еще увидеть остатки затопленного барака на дне озера: двери с глазком и кормушкой, тени нар. Сей след СЛОНа бывает порой столь отчетлив, что невольно оглядываешься, не отражение ли это». География нигде не обходится без истории. Возникает этот мотив и в последующих книгах — постоянное осознание автором, что под его тропой, порой пересекаясь с ней и накладываясь на нее, лежат и многочисленные другие пути — колонизаторов Севера, крепостных Петра Великого, английских купцов и путешественников XVI века, сталинских зэков, писателей, монахов и т. д. «Северный ландшафт напоминает доску, на которой все новые поколения «богомазов» трудолюбиво увековечивали своего бога, не жалея краски, чтобы перекрыть образ предшественников, а потом какой-то кислотный дождь, ядовитый и едкий, смыл все, хотя и не до конца, оставляя фрагменты рисунка, остатки краски», — пишет Вильк. Однако это не плотный европейский палимпсест. На поверхности — «останки тоталитарных иллюзий XX века: клубки колючей проволоки, прогнившие вышки, стены барака, то и дело человеческие кости», чуть глубже — «обломки старых и новых верований да то, что осталось от их междуусобиц: руины церкви, опустевшие скиты, гнилой крест». Еще глубже — «следы колонизаторов, цивилизаторов и миссионеров всех мастей: волоки и тракты, поросшие травой, развалины острогов, остатки окопов. Порой мелькнут еще какая-нибудь заброшенная выработка или знаки лесоповала — это единственные приметы практической деятельности человека. А на дне <…> — наскальные рисунки первобытных художников и могилы охотников мезолита».

Если Север Вильк называет своей фабулой, а путь на яхте от Белого моря до Ладожского озера — «прочтением края наподобие книги», то разрабатываемый писателем жанр метафорически можно обозначить ключевым для его прозы словом «тропа», которому в «Волоке» посвящен почти поэтический фрагмент. Это освоение чужого пространства через слово (хотя Вильк и заметил однажды, что Север слову не поддается) и чужого слова через пространство, жанр, сплетающий воедино жизнь и писание, ведь, по словам Вилька, «писание и путешествие — это реверс и аверс одной жизни». Жизнь как глосса к тексту и текст как глосса к собственной жизни. Неслучайно объяснение названия «Волока» — помимо буквального значения: «Волок» — метафора, где полоской земли является наша жизнь, по которой мы перебираемся из одного небытия в другое».

Тропа у автора «Северного дневника» предстает еще и метафорой уникальности и, в конце концов, одинокости жизненного и художественного опыта, их подлинности и взаимной соотнесенности. «Используя слово «тропа» вместо слова «дорога», я подчеркиваю независимость идущего, его отказ следовать проторенным путем».

Вильк неоднократно возвращается к сюжету протаптывания тропы жизни в словах и в конкретном жизненном выборе. Ритм хорошей прозы, возникающий из индивидуального и неповторимого дыхания слов, — отражение ритма пути, прокладываемого в жизни: Вильк обживает пространство словом. В этот процесс естественно включаются и знания, полученные ранее — из чужих книг, с чужих слов. Это и дневник прочитанного. По его словам, его тропа «заводит <…> на страницы давно не читанных книг» — древнерусских текстов, документов и т. д. Но они все время проверяются собственными впечатлениями, корректируются ими. Или — корректируют их. И только так, тогда и потому приращиваются к собственному опыту и собственному языку.

Одна из психологических проблем человека XX века — хотя бы частичное преодоление барьера чужести — Вильком оказалась реализована. С одной стороны, через природу и данную человеку способность к вдумчивому, несуетному ее созерцанию, а с другой — через включенность в обыденную жизнь среди этой природы. Может быть, именно его способность увидеть сквозь «гороховый кисель в головах» красоту и связанность всех со всеми и снимает вечный страх и отторжение чужого. В конце концов, чужаком, одиноким волком можно чувствовать себя и не будучи иностранцем — среди своих. Но пережитое вместе прокладывает путь к взаимопониманию живущих в том же времени и пространстве, к пониманию чужого, который на самом деле — всего лишь другой.

Ирина Адельгейм

Памяти Редактора [2]

Моя тропа капризно пишется:

то петляет, будто от пули бежит,

то вьется, кружит упрямо, водя носом по земле,

то в завитушках плутает

(словно в стародавних временах),

то поблекнет и скроется в трясине,

чтобы спустя мгновение вынырнуть по ту сторону,

то в грязи застынет, прихваченная морозом,

чтобы весной расплыться в распутице,

то в словах отпечатается,

то в следах пальцев,

на бумаге

или на песке.

Моя тропа сторонится людских скопищ

и затасканных фраз,

удирает как от рева преследователей,

так и от грома фанфар,

избегает культовых точек

и массовых развлечений,

фаст-фуда,

шумных курортов,

модных достопримечательностей

и пустых жестов,

не выносит великосветской мишуры

и предпочитает держаться подальше от банд фанатов —

неважно, чьих — Адама Малыша [3]ли, Большого Брата [4]—

заметив их, съеживается и уходит в сторону.

Моя тропа нередко приводит на безлюдье:

то в глубь саамской тундры,

где скорее встретишь самого себя,

чем себе подобного,

то в вымершую карельскую деревню,

где лишь духи о той жизни поведают —

коли соизволишь их выслушать,

то на страницы давно не читанных книг,

чьи авторы описывают мир, уже исчезнувший, —

родом из русских былин,

а то и на ложный путь выведет,

где всякие дива да лесные девы

проказничают,

манят.

…и писать только по утрам, пока сознание не замутнено, разум чист, освежен сном. После, с течением дня внимание рассеивается — вода в сортире замерзла, кто-то зашел или позвонил, да в газете какую-нибудь чушь пропечатали… По утрам, когда в печи тихо потрескивают дрова, источая смоляной аромат, а солнце высвечивает мир за окном: извлекает из морозного тумана Бабью Луду [5], на краю поля зрения открывает Волчью сопку и рисует на льду залива Благополучия тени Сельдяного мыса.