Недоразумение в Москве - Симона де Бовуар Страница 2

К чему нервничать? Здесь время им было отмерено с лихвой. В Париже Андре постоянно сверялся с часами, он разрывался между встречами, особенно с тех пор, как вышел на пенсию: он переоценил масштаб своего досуга. Из любопытства, по беспечности взял на себя тьму обязательств, от которых теперь никак не мог отделаться. На целый месяц он будет от них свободен; он сможет жить в беззаботности, которую так любил, – слишком любил, ибо от нее-то и рождалось большинство его забот.

– Вот и наши чемоданы, – сказал он.

Они погрузили их в машину Маши, и она села за руль. Ехала она медленно, как и все здесь. Дорога пахла свежей зеленью, флотилии стволов плыли по Москве-реке, и Андре чувствовал, как поднимается в нем это волнение, без которого жизнь для него казалась пресной: начиналось приключение, возбуждавшее его и пугавшее одновременно, приключение открытия. Карьера его никогда не заботила, и, если бы мать не билась так властно за то, чтобы он продолжал учебу, его вполне устроил бы удел родителей: они учительствовали под солнцем Прованса. Ему казалось, что истина его жизни и его самого ему не принадлежит: она была неприметно рассыпана по всей земле; чтобы познать ее, надо было вопрошать разные века и разные края; вот потому-то он любил историю и путешествия. Но прошлое через призму книг он изучал безмятежно, в то время как приближение незнакомой страны – превосходившей своим изобилием жизни все, что он мог знать о ней, – всегда кружило ему голову. И эта страна затрагивала его больше любой другой. Он был воспитан в культе Ленина; его мать в восемьдесят три года еще была активисткой в рядах компартии; сам он в нее не вступил; но, на волнах надежд и уныния, всегда думал, что СССР владеет ключами от будущего, а стало быть, от этой эпохи и его собственной судьбы. Однако же никогда, даже в черные годы сталинизма, он не чувствовал, что так плохо эту страну понимает. Откроет ли ему глаза нынешняя поездка? В 63-м они путешествовали как туристы – Крым, Сочи, – поверхностно. На этот раз он будет расспрашивать, попросит читать ему газеты, смешается с толпами. Машина выехала на улицу Горького. Люди, магазины. Сумеет ли он почувствовать себя здесь как дома? Мысль, что это ему не удастся, повергала его в панику. «Надо было серьезнее заняться русским!» – сказал он себе. Вот и это тоже он обещал себе сделать, но не сделал: не продвинулся дальше шестого урока методики «Ассимиль». Николь была права, называя его старым лентяем. Читать, болтать, гулять – на это он был всегда готов. Но от неблагодарной работы – учить слова, составлять фразы – отлынивал. С таким характером он не должен был бы принимать этот мир так близко к сердцу. Слишком серьезен, слишком легкомыслен. «Это мое противоречие», – весело сказал он себе. (Когда-то его привело в восторг это выражение одного итальянского товарища, убежденного марксиста, державшего в страхе свою жену.) На самом деле он чувствовал себя вполне комфортно.

Вокзал вызывающе зеленого цвета: по-московски зеленого. («Если тебе это не нравится, то не понравится Москва», – говорил Андре три года назад.) Улица Горького. Гостиница «Пекин»: фигурный тортик, скромный, если сравнивать его с гигантскими замысловатыми высотками, якобы вдохновленными Кремлем, вздымающимися там и сям в городе. Николь помнила все. И, едва выйдя из машины, узнала запах Москвы, запах бензина, бьющий в ноздри еще сильнее, чем в 63-м, наверно, потому что машин стало намного больше – особенно грузовиков и фургонов. Уже три года? – подумала она, входя в большой пустынный холл. (Накрытая сероватым полотнищем витрина газетного киоска; перед дверью ресторана – чересчур китайского декора – длинная очередь.) Как быстро они пролетели, даже страшно. Сколько раз по три года осталось ей прожить? Ничего не изменилось; вот только для иностранцев – Маша их предупредила – цена номера, прежде смехотворно низкая, выросла втрое. Дежурная на четвертом этаже выдала им ключ. Николь затылком чувствовала ее взгляд, проходя через длинный коридор. На окнах в номере были занавески, повезло, чаще окна в гостиницах без штор. (У Маши дома настоящих занавесок не было, только легкий тюль. К этому привыкаешь, говорила она; в полной темноте ей даже было трудно уснуть.) Внизу виден конец широкого проспекта; поток машин устремлялся в туннель под площадью Маяковского. Толпа на тротуарах выглядела по-летнему: женщины разгуливали в цветастых платьях, с голыми ногами и руками. Был июнь, а они воображали, будто жарко.

– Вот это все для вас, – сказала Николь Маше, начиная распаковывать свой чемодан.

Новые романы, томики «Плеяды», пластинки. А еще кардиганы, чулки, блузки: Маша любила наряжаться. Она с восторгом щупала шерсть, шелк, сравнивала цвета. Николь прошла в ванную. И здесь повезло: оба крана и спуск в унитазе работали. Она переоделась и припудрила лицо.

– Красивое платье! – оценила Маша.

– Я его люблю.

В пятьдесят лет ее наряды казались ей либо слишком унылыми, либо слишком веселыми. Теперь, зная, что ей можно, а чего нельзя, она одевалась, не испытывая проблем. Но и без удовольствия. Ее прежних личных, почти нежных отношений со своей одеждой больше не существовало. Она повесила костюм в шкаф: два года она его носила, но это была вещь заурядная, безликая, она как будто существовала отдельно от хозяйки. А вот Маша в зеркале улыбалась не красивой блузке, которую только что надела, но своему перевоплощению, неожиданному и соблазнительному. Да, я это помню, подумала Николь.

– Я заказала столик в «Праге», – сказала Маша.

Она не забыла, что это любимый ресторан Николь: такая предупредительная, и память хорошая, совсем как у меня. Николь понимала, почему Андре так к ней привязан. Тем более что он всегда хотел девочку, даже немного сердился на Филиппа за то, что тот родился мальчиком.

За десять минут Маша довезла их до «Праги». Они сдали пальто в гардероб, обязательный ритуал: нельзя входить в ресторан в верхней одежде или даже нести ее на руке. Сели в отделанном плиткой зале среди пальм и зелени; большой пейзаж в фиолетовых тонах целиком занимал одну стену.

– Сколько водки? – спросила Маша. – Я за рулем: пить не буду.

– Закажи все-таки триста грамм, – попросил Андре.

Он поискал глазами взгляд Николь:

– Ради первого вечера?

– Ради первого вечера, ладно, – улыбнулась она.

Он был склонен злоупотреблять спиртным, как и сигаретами; с курением она уже не боролась, но с выпивкой все же ухитрялась его обуздывать.

– Ради первого вечера я наплюю на диету, – сказала она. – Мне икры и жюльен из птицы.

– Вы на диете?

– Да, уже полгода. Я поправилась.

Может быть, ела она больше, чем до пенсии; во всяком случае, сил точно тратила меньше. Филипп сказал ей однажды: «Смотри-ка: ты округлилась!» (Потом он как будто не заметил, что она похудела.) И как раз в этом году в Париже только и говорили о том, как сохранить фигуру или вновь ее обрести: низкокалорийная пища, углеводы, чудо-таблетки.

– Вы прекрасно выглядите, – сказала Маша.

– Я сбросила пять кило. И стараюсь не набрать их снова. Взвешиваюсь каждый день.