Неблагодарная чужестранка - Ирэна Брежна Страница 2

— Матка раскрылась уже на восемь сантиметров.

И выпроваживает меня за дверь. У этой толстой двери женщина-врач бегло интересуется у мужа:

— В семье были уродцы, двойняшки или тройняшки?

— Нет.

— Диабет? Проблемы с сердцем?

— Нет-нет.

Наркотики она не принимает? А со спиртным как? Курит? Есть ли склонность к депрессии?

— С ней все в порядке, — громко заверяет муж.

У меня затемнение, я умолкаю. Открывшаяся матка лишила меня речи. С небольшими промежутками до нас доносятся какие-mo совиные крики. Вдруг они умолкают, потом слышатся тихое похныкивание.

Я бросаюсь мужу на шею:

— Она родила!

Он воздевает руки к небу:

— Да вознаградит вас Господь!

Он вытаскивает из рюкзака арбуз и протягивает его мне. Лицо мужа сверкает как огонь, щеки округляются, словно кто-то накачивает их веселящим газом, этим летним вечером они раздуваются вместо живота. В родильном зале на тележке черно-красными холмами густеет плацента, голая молодая мать лежит тихо и недвижно, широкий живот, голова повернута набок. Новорожденный открывает глаза.

Я забываю все языки и, добравшись до дома, съедаю арбуз.

* * *

Мы очутились в дореволюционном прошлом. Лозунги на стенах не призывали к противостоянию слоев общества, а склоняли лечь на матрас с несколькими слоями пены. С виду серьезный мужчина, заявлявший с плаката: «Мы заботимся о вас», умалчивал, что за его заботу придется раскошелиться. Улыбчивая домохозяйка предлагала: «Лучшее для вас», призывая встать на колени и полировать кухонный пол.

Мара возмущалась:

— Неужели мы бросили родину ради свободы выбора между чистящими средствами?

Здесь не было народных масс, в которых можно было раствориться, как на демонстрациях в честь заводского пролетариата. Лишь двое длинноволосых парней с до ужаса серьезными лицами держали транспарант «Право на лень». Мы с Марой отправились туда, где привыкли видеть шумные толпы. Но в кинозале наткнулись на немногочисленных мужчин. Видно, раз женщины в этой стране не имели права голоса, значит, и в кино их не пускали. Сам фильм, впрочем, никакого отношения к политике не имел: две подруги пили кофе и ели торт вместе с мужчиной. Как только они принялись снимать бюстгальтеры, зрители подсели к нам поближе. А когда дело дошло до научно-фантастической сцены расстегивания мужских штанов, мы выбежали на улицу.

Мара заявила:

— На чай с тортом нас теперь ни за что не заманишь.

Однако с личной жизнью нам доводилось сталкиваться лишь на уличных плакатах. Местное население не предлагало чужакам воспользоваться правом на лень в собственных гостиных. Зато открывало двери в почтенное здание, объединявшее в себе черты верховного суда, естественно-научного музея и железнодорожного вокзала. Здесь на нескольких этажах под стеклянным куполом выставлялись вещи с едва заметными ценниками. В этих вещах было мало проку, но много цвета. Они производились из всех мыслимых материалов и по-царски красовались в лучах подсветки. Их вывели из некой пра-вещи путем селекции. Сколько видов и гибридов получилось благодаря мутации! А у нас, как при сотворении мира, был один хлеб, одна помада, одна мать, одна партия, одни рыбные консервы и крайне редко встречались одни нейлоновые колготки.

По отношению к вещам было бы жестоко выбрать одну и пренебречь другой. С легким головокружением я вышла на улицу, села на скамейку и принялась мысленно ощипывать венок своих желаний, пока не осталось одно-единственное. Тогда я притворилась слепой, снова зашла внутрь, но вещи, хоть я и старалась их не замечать, все равно взывали ко мне. Здесь только слепоглухонемой мог ходить за покупками. Незадолго до закрытия магазина я надела-таки на себя широкий пояс. А остаток денег отдала бомжу, сидевшему на краю тротуара. Его бороде не хватало расчески, его собака свернулась у пустой тарелки калачиком, мертвой вещью, пусть и без ценника. Если бы бездомные были сделаны из пестрой гладкой пластмассы, то с них бы сдули пылинки и, привесив ценник, хранили бы как зеницу ока до самой распродажи. Их беда состояла в том, что они еще жили и не блестели.

Мара сказала, что где-то можно заглянуть внутрь домов: есть такие витрины, где женщины сидят, как вещи, в нижнем белье с рюшами и в туфлях на высоких каблуках. Мужчины не освобождают их, а только берут напрокат. Попользуются и посадят на место. И женщины не бегут, они уже стали вещами, неподвижными вещами. А поскольку вещи при демократии составляли большинство, то и власть была у них: люди служили им и высоко ценили их числом 9,99 и его вариациями. Нулей, как и бездомных, они побаивались. Нули здесь становились бездомными.

* * *

Она сидит одна, на чужбине, в комнате с плачущей дочерью, почти не ходит с ней гулять. Ей стыдно за орущего ребенка.

— Вы обрадовались, увидев дочь после родов? — спросила невролог.

— Я испытала облегчение.

— Нервничали во время беременности?

Пациентка плачет. Врач просит прощения за вопрос о прошлом. Мой голос плавно журчит на обоих языках, я стараюсь смотреть собеседницам в глаза, поворачиваю голову то вправо, то влево. Визуальный контакт — часть профессии. А в этот день еще и часть анамнеза. Дело в том, что двухлетняя девочка ни разу так и не одарила мать долгим счастливым взглядом.

Если во время войны были оккупанты, то теперь, после войны, их место заняли собственные коллаборационисты: поутру они врываются в дом, уводят людей, а потом продают семьям искалеченные трупы. Она редко видела мужа, дома он не ночевал, а скрывался в лесу или у родственников. Но однажды, когда она была на третьем месяце беременности, они схватили его и выпустили только за выкуп, равный стоимости десяти овец. Что с ним вытворяли в пыточных камерах, она не знает и по сей день. После этого муж стал другим человеком. И хотел одного — уехать.

Ночью они пересекли границу с контрабандистами, проехали мимо инфракрасных камер. Живот сводило от страха, плод жался к брюшной стенке. В приюте для беженцев беременная упала в обморок. Лежа ночью в больничной палате посреди бескрайней чужбины, она чувствовала вселенское одиночество. Давление зашкаливало. Время родов еще не пришло, но врачи сказали, что ребенка надо избавить от такого давления.

Муж встречается с соотечественниками, спорит о политике, ходит на языковые курсы. Она остается в комнате одна с ребенком. Жаркий и влажный воздух, даже днем она открывает жалюзи лишь наполовину. Сама она никогда не кричала, даже под бомбами. Терять рассудок непозволительно. Ее дочь оглашает мир сдавленными материнскими криками, говорит криками, а не словами. Мать нема, она вспоминает покинутую страну, ее мысли утекают туда, как в пробоину. Дочь неспособна охватить широту мира, ее выносили в жестких границах страха. У нее суженный взгляд на мир.