Дверной проем для бабочки - Владимир Гржонко Страница 2

— Я теперь редко играю для публики. Особенно на улицах. Почти никогда. Кому сегодня нужен Моцарт? Но здесь, на площади, замечательная акустика… Мне и захотелось сыграть для себя, а теперь вот случайно и для вас…

Мисс Оффенбах вдруг почудилось, что музыкант совсем не молод и не весел, а наоборот, очень стар, грустен и темен лицом. Она ещё больше пожалела бедного скрипача и представила его голодным и больным. От сочувствия ей даже захотелось дотронуться до рукава его нелепой курточки. Обычно трезвая и здравомыслящая, сейчас мисс Оффенбах сама себя не узнавала: такой трепетной, как будто раскинувшей чуткие лебединые крылья над площадью и озером, показалась ей собственная душа.

— Вот вы, вы меня понимаете, — вдруг горько сказал музыкант, и мисс Оффенбах почувствовала, что и действительно понимает его. И это тоже было очень непривычно, потому что она совсем не понимала мужчин, да еще таких — нелепо одетых уличных музыкантов.

— А жена у меня, — опять улыбнулся скрипач, — только и делает, что стирает… Всё время стирает… Зачем? Не знаю. И зачем она мне, тоже не знаю. Знаю только, что каждая женщина — нота…

Мисс Оффенбах представила себе жену музыканта похожей на лебедиху Клару, которая плавает в ванне, полной мыльной пены. И это почему-то не показалось ей странным. А музыкант стал рассказывать и вовсе непонятное: про чей-то дар, тяжкий и сладкий, про струны, уходящие в небо, про настоящую музыку, не слышную обычным ухом… Удивительно: мисс Оффенбах, хоть и не понимала ничего, но ясно видела всё то, о чём он говорил! Наконец музыкант вздохнул, прижал подбородком скрипку, закрыл глаза и снова заиграл. И душа мисс Оффенбах еще шире раскинула крылья, топорща перья-ощущения. Ей даже захотелось, чтобы проклятый лебедь ещё раз клюнул ее. Тогда она, наверное, полетела бы снова. Туда, где, по словам музыканта, день соединяется с ночью нитями струн с подвешенными на них нотами-человечками — нитями, по которым свет — Великий Дар дня — переливается в предназначенный для этого сосуд ночи… Это было так непонятно, но так красиво!

Он играл ещё долго, временами открывая глаза, как будто для того, чтобы убедиться: мисс Оффенбах всё ещё здесь, всё ещё слушает его. И она слушала — и думала о том, что всё в этом мире устроено удивительно; что самое постыдное и нелепое, вроде удара-клевка гадкого лебедя, неожиданно может оказаться таким прекрасным. И уже без стеснения смотрела на музыканта.

Ночь для мисс Оффенбах прошла совершенно отвратительно, чего никогда ещё не случалось в ее размеренной жизни. Сильно ныло внизу живота: она даже подозревала синяк или ссадину, но взглянуть отчего-то не решилась. Вдобавок в полусне у нее возникло ужасное чувство чего-то недополученного или безнадежно упущенного. Почему-то виноваты в этом были и лебедиха Клара, и всё время занятая стиркой жена музыканта. Мисс Оффенбах поняла, что днём ушла из парка слишком поспешно, и от этого душа её уронила бессильно свои лебединые крылья… К рассвету она не выдержала, оделась и, поражаясь собственной отчаянности, отправилась в парк, к озеру. Пусть это сумасшествие, да, но имеет же она право хоть на один невероятный поступок в жизни? Иначе может быть поздно…

У самой воды было уже почти совсем светло. Мисс Оффенбах сразу увидела лебедей, дремлющих в камышах неподалеку. Она тихонько подкралась поближе, сняла обувь и осторожно ступила в холодную утреннюю воду. Когда вода была ей почти по колено, а до лебедей оставалась пара шагов, Карл и Клара одновременно вздрогнули, вытянули из-под крыльев змеиные шеи и, не двигаясь, уставились на неё колючими глазками. Мисс Оффенбах робкой рукой раздвинула жидкие камышины, наклонилась и тоже неподвижно смотрела на птиц. Взгляд лебедя Карла был сонным, но, кажется, он приятно удивился и даже восторжествовал. Лебедиха Клара следила за ней настороженно и недобро. А когда мисс Оффенбах решилась сделать ещё один шаг, то шея Клары дрогнула, изогнулась, темный клюв приоткрылся, и мисс Оффенбах услышала тихое противное шипение.

— Клара, — шепотом сказала мисс Оффенбах, — я же совсем не за этим пришла. Я пришла к тебе, глупая ревнивица.

Она покосилась на настороженного Карла, снова вспомнила летящую томительную музыку, скрипача, его лебедеподобную жену, тяжело вздохнула и потянулась погладить Клару. Но злая птица выскользнула из-под ладони и небольно, но совершенно издевательски ущипнула мисс Оффенбах за руку.

— Ай, — погромче сказала мисс Оффенбах, — ты же стирать должна, а не кусаться. Может, потому у музыканта грязный камзол, что ты кусаешься, а не стираешь? Он же гений, у него дар… Мне бы твои крылья!

Тут лебедь Карл оживился, с довольным видом подобрался поближе к мисс Оффенбах и коротко крякнул. От его голоса у мисс Оффенбах опять заныло укушенное днем место, но она не обратила на это никакого внимания.

— Я тоже нота, — упрямо сказала она, глядя на лебедиху Клару, — и тоже хочу увидеть эти струны, связывающие день с ночью. Понимаешь? Я, наверное, замечательная нота. Только раньше об этом не знала. И теперь мне тоже нужна струна. За этим я и пришла.

— На-ш-ш-лась тут! — прошипела ей в ответ Клара-жена и снова, уже больнее, ущипнула мисс Оффенбах. — Ух-ходи! Ух-ходи, давай!

Мисс Оффенбах стало очень обидно. Она наклонилась к Кларе, но тут лебедь Карл не выдержал, гоготнул и, неожиданно толкнув мисс Оффенбах, опрокинул её на спину в мутную от тины воду. Руки мисс Оффенбах в поисках опоры глубоко, по локоть, ушли в липкий ил, а лебедь Карл воспользовался этим и стал сильно, как накануне, бить её клювом между ног. Но сейчас, когда не было никакой музыки, а была мгновенно намокшая юбка, совсем не защищавшая от ударов, мисс Оффенбах почувствовала, что вот-вот умрет от боли, холода и унижения. И всё же успела заметить, что красные глазки жены-лебедихи смотрят на неё с жадным, безжалостным любопытством. Мисс Оффенбах кое-как умудрилась оттолкнуться от дна и с усилием рывком подняться на колени. Увлекшийся лебедь Карл даже не заметил этого, и мисс Оффенбах удалось схватить его черной от ила рукой за белую прохладную шею, прямо под клювом — так крепко, что она почувствовала, как неистовствует горячая жилка.

— Ещ-щ-щё бы! — прошипела лебедиха, злобно посмотрела на извивающегося Карла и тоже бросилась на мисс Оффенбах. Вторая лебединая шея оказалась безнадежно запачканной черным илом. Обе птицы забились, захрипели и, ударяя мисс Оффенбах сильными крыльями, забрызгали грязной водой лицо. Эти крылья ужасно мучали её, заставляли ещё сильнее сжимать тонкие хрупкие шейки, напоминавшие сейчас натянутые, трепещущие, столь вожделенные и ненавидимые ею струны. Потому что не было у мисс Оффенбах ни крыльев, ни струн, ни сосуда, ни света. Потому что сама она, оказывается, всего-навсего глухая, ненужная, несыгранная нота… И мисс Оффенбах заплакала. Наверное, впервые в жизни.

…Когда лебеди перестали биться, мисс Оффенбах с ужасом обнаружила, что белые птицы стали черными. А-а, — беззвучно закричала мисс Оффенбах, — а-а-а! Она выпустила из рук обмякшие неживые шеи, и лебеди неуклюже опрокинулись набок. Мисс Оффенбах передернуло, и она медленно, всё время оглядываясь на нелепо замерших птиц, поползла через камыши на берег.