Я никогда не обещала тебе сад из роз - Джоанн Гринберг Страница 2

Дебора Блау, оказавшаяся на свободе, ударилась головой о стык двух миров. Удар, как всегда, получился зловеще беззвучным. В том мире, где она жила самой полной жизнью, солнце в небе раскололось, почва взорвалась, тело рассыпалось на части, зубы и кости, посходив с ума, раскрошились. Между тем в другом мире, населенном призраками и тенями, какой-то автомобиль свернул на боковую дорожку, ведущую к зданию из красного кирпича. Окруженная деревьями постройка рубежа двадцатого века слегка обветшала. Вполне подходящий фасад для сумасшедшего дома. Когда автомобиль затормозил у входа, Дебора еще не оправилась от столкновения; не так-то просто оказалось выбраться из машины и без заминки подняться по ступеням в вестибюль, где, наверное, поджидали врачи. На всех окнах были решетки. Дебора молча улыбнулась. Все сходится. Ладно.

При виде решеток Джейкоб Блау побледнел. Теперь у него не повернулся бы язык сказать себе «дом отдыха» или «санаторий». Голая и холодная, как эти железные прутья, на него смотрела правда. Жена попыталась внушить ему на расстоянии: «Этого следовало ожидать. Что тут удивительного?»

Их приняли не сразу; время от времени Эстер Блау привычно изображала веселье. Если не считать зарешеченных окон, помещение выглядело так же, как любой другой приемный покой, и она отпустила банальную остроту насчет древности лежавших на столике журналов. Откуда-то из коридора послышался скрежет поворачиваемого в замке большого ключа, и Джейкоб, вновь цепенея, беззвучно простонал: «Только бы не за ней… не за нашей малышкой Дебби…» Он не заметил, как на лице дочери вдруг проступила беспощадность.

На пороге медлил дежурный врач. Потом этот квадратный, приземистый человек нырнул к ним в приемный покой, где осязаемо висела душевная боль. Это старое здание — он понимал — внушало ужас всем входящим. Сейчас он готовился как можно скорее увести девочку, предварительно успокоив родителей, чтобы те не сомневались в правильности своего решения.

В этом помещении, бывало, родители, мужья, жены в последнюю минуту с содроганием отворачивались от правды о кошмарном, пугающем недуге. Бывало, они тут же забирали своего странноглазого родственника. Одними двигал страх, другими — ложно понятые лучшие побуждения, третьими — взглядом доктор еще раз оценил этих родителей — упавшие зерна зависти и злости, мешавшие им прервать длинную вереницу страданий на том самом поколении, что пришло им на смену. Врач стремился проявлять сочувствие, но в пределах разумного, и вскоре счел возможным вызвать санитарку, чтобы определить новенькую в палату. Девочка выглядела жертвой шока. Когда ее увели, он почувствовал, как родителей охватила щемящая мука расставания.

Врач заверил, что до отъезда у них еще будет возможность попрощаться с дочкой, и оставил их на попечение медсестры приемного покоя, которой предстояло занести в журнал все необходимые сведения. Увидев эту супружескую пару вторично, уже после прощания, он отметил, что они тоже выглядят как жертвы шока — и на миг подумал: болевого шока после отсечения дочери.

Джейкоб Блау был не из тех, кто копается в себе и оглядывается на прожитую жизнь, дабы измерить и взвесить все, что она вместила. Иногда он подозревал жену в словоблудии: она раз за разом начинала перелопачивать свои муки бесконечными словами, словами, словами. Впрочем, отчасти в нем говорила ревность. Он тоже любил своих дочерей, хотя никогда не признавался в этом вслух; он тоже хотел доверительности, но не умел распахивать душу; по этой причине родные и сами не спешили с ним делиться. Старшая дочь и вовсе ушла от него — можно сказать, нетерпеливо — в этот мрачный запертый и зарешеченный дом: при прощании она отступила назад и уклонилась от его поцелуя. Вроде как не пожелала утешить папу, чуть ли не содрогнулась от его прикосновения. По характеру вспыльчивый, он сейчас искал повод для ярости, очистительной, примитивной, непосредственной. Но злость его была так густо приправлена жалостью, страхом и любовью, что он не чаял, как от нее освободиться. Злость извивалась и смердела у него внутри, мало чем отличаясь от застарелой язвы.

Дебору привели в тесный, неуютный санитарный блок и не спускали с нее глаз, пока она принимала душ. Даже когда она вытиралась полотенцем, ее с ног до головы оглядывала санитарка, безмятежно сидевшая в клубах пара. Послушно выполняя все распоряжения, Дебора не забывала слегка разворачивать к себе руку, чтобы скрыть от посторонних глаз следы двух маленьких целительных ранок на внутренней стороне левого запястья. Согласно новым правилам, ее снова отвели в приемное отделение, где какой-то желчный доктор с видимым недовольством заставил Дебору отвечать на личные вопросы и при этом явно не слышал, какой рев поднимается у нее за спиной.

В вакууме Междуземья, где она стояла между Иром и Данностью, оживал Синклит. Его участники грозили вот-вот разразиться потоком оскорблений и насмешек, от которого в обоих мирах у нее лопались барабанные перепонки. Она боролась с этой угрозой, как провинившийся ребенок, который в преддверии неминуемого наказания принимается махать кулаками и брыкаться. На некоторые вопросы доктора Дебора отвечала правдиво. Пускай теперь ее обзывают лентяйкой и вруньей. Рев мало-помалу нарастал, и она уже разбирала в нем отдельные слова.

В этом кабинете не за что было уцепиться. От погружения удерживали только Данность, где окопался ледяной доктор со своим блокнотом, да Ир с золотыми полянами и богами. Но в Империи Ир таились области ужаса и растерянности; теперь Дебора уже не знала, в которое из царств открыт проход. Это должны были подсказать врачи.

Она посмотрела на того, кто с безучастным видом сидел среди этого ропота, и сказала:

— Вы задали мне вопросы, и я рассказала вам правду. Теперь-то вы мне поможете?

— Это уже будет зависеть от тебя, — саркастически бросил он, закрыл блокнот и вышел.

«Знаток!» — хохотнул Антеррабей, Падающий Бог.

«Возьми меня с собой», — молила она, летя все ниже и ниже рядом с ним, ибо он падал в вечность.

«Так и быть», — отвечал он.

При падении волосы его, языки пламени, слегка вихрились от встречных воздушных потоков.

В тот день, и назавтра тоже, ее встречали равнины Ира, незатейливые длинные полосы земли, где радовала взор глубина пространства.

За эту великую милость Дебора была бесконечно признательна Силам. Непомерно много слепоты, холода и мук накопилось здесь за минувшие жестокие месяцы. Сейчас, как заведено в этом мире, образ ее расхаживал, и отвечал, и спрашивал, и действовал; она, больше уже не Дебора, а обитательница ирских равнин, нареченная подобающим именем, пела, танцевала, читала заклинания ласковому ветру, шевелившему высокие травы.

Для Джейкоба и Эстер Блау обратный путь оказался не легче дороги до клиники. Хотя они остались наедине, у них отнюдь не прибавилось свободы говорить о наболевшем.

Эстер чувствовала, что лучше, чем муж, знает Дебору. Бесконечная круговерть врачей и решений началась для нее раньше суицидной попытки дочери. Сидя в машине рядом с мужем, она хотела поведать ему, что теперь с благодарностью вспоминает этот глупый, показной случай, когда дочь вскрыла себе запястье. Тягучее предчувствие какого-то малозаметного, но страшного неблагополучия обернулось фактом. Их смутные ощущения и неявные страхи обрели вес, когда по полу в ванной комнате растеклось полстакана крови; на другой день Эстер бросилась к доктору. Теперь ей хотелось указать Джейкобу на многие вещи, которых тот не замечал, только она не знала, как завести о них речь, не обидев мужа. Она покосилась на него: Джейкоб сосредоточенно управлял автомобилем, не отрывая взгляда от дороги.