Нити судьбы - Мария Дуэньяс Страница 2

Я быстро осваивалась. У меня были ловкие пальцы, легко управлявшиеся с иголкой и материей, и я шаг за шагом постигала азы швейного ремесла. Мерки, раскроенные детали, размеры. Расстояние от ворота до талии, обхват груди, длина юбки. Вырез, обшлаг, косая бейка. В шестнадцать я начала разбираться в тканях, в семнадцать — научилась оценивать их качество и определять предназначение. Крепдешин, шелковый муслин, жоржет, кружево шантильи. Работа в ателье крутилась как колесо: осенью мы шили пальто из лучшего сукна и демисезонные костюмы, весной — легкие воздушные платья, предназначенные для продолжительного отдыха где-нибудь в Кантабрии, на пляжах Ла-Конча и Эль-Сардинеро. Мне исполнилось восемнадцать, потом девятнадцать. Я постепенно осваивала кройку и изготовление наиболее сложных деталей. Научилась пришивать воротники и делать отвороты, выполнять отделку и предвидеть, как будет выглядеть готовая вещь. Мне нравилась моя работа, и я занималась ею с удовольствием. Донья Мануэла и мать даже спрашивали иногда мое мнение, начиная доверять мне.

— У девочки золотые руки, Долорес, ей сам Бог велел быть портнихой, — говорила донья Мануэла. — Все-то у нее получается, а если не отобьется от рук, то будет еще лучше. Смотри, она и тебя перещеголяет.

Мама никак не реагировала на такие слова, продолжая заниматься своим делом. Я тоже не поднимала голову от работы, делая вид, будто ничего не слышу. Однако, украдкой кидая на маму взгляд, я видела, что ее губы, с зажатыми в них булавками, трогала едва заметная улыбка.

Так проходили годы, жизнь шла своим чередом. Менялась мода, и наше ателье подстраивалось под новые веяния. После Первой мировой войны в моду вошли прямые линии, были забыты корсеты, и юбки стали укорачиваться, беззастенчиво открывая ноги. Однако когда закончились благополучные двадцатые, линия талии вернулась на свое естественное место, юбки удлинились, и стиль стал более сдержанным, отвергнув глубокие декольте и короткие рукава. Началось новое десятилетие, принесшее с собой множество изменений. Они свалились на нас как-то вдруг и все сразу. Мне исполнилось двадцать лет, была провозглашена республика, и я познакомилась с Игнасио. Это произошло воскресным сентябрьским днем, на шумных танцах в парке Бомбилья, где веселились девушки из ателье и мастерских, студенты-разгильдяи и солдаты в увольнении. Игнасио пригласил меня танцевать, и мне было весело с ним. Через две недели мы начали строить планы относительно нашей свадьбы.

Кем был для меня Игнасио, что он для меня значил? Мужчина всей моей жизни, как я тогда полагала. Скромный и порядочный молодой человек, который, несомненно, стал бы хорошим отцом для моих детей. Я уже достигла того возраста, когда для девушки в моем положении — без особых средств к существованию — лучшей альтернативой являлось замужество. Судьба матери, вырастившей меня в одиночку и работавшей для этого от зари до зари, была незавидна, и я не хотела ее повторить. Игнасио был тем человеком, с которым такая доля мне не грозила: он мог бы стать моим верным спутником до конца дней, и мне никогда не пришлось бы просыпаться по утрам с горьким осознанием своего одиночества. Он не пробудил во мне безумной страсти, но меня влекла к нему глубокая симпатия и уверенность, что моя жизнь рядом с ним будет спокойной, без невзгод и потрясений, как сон на мягкой и удобной подушке.

Игнасио Монтес, вне всякого сомнения, был сама надежность, и на его руку я могла бы опираться до конца своих дней. Он был на два года старше меня, мягкий, обходительный и заботливый. Довольно высокий и худощавый, с легким характером и хорошими манерами, и в его верном сердце любовь ко мне, казалось, росла день ото дня. Мать его была вдовой, бедной и прижимистой женщиной, и Игнасио жил скромно, переезжая с одной дешевой квартиры на другую. Он мечтал стать государственным служащим и уже давно безуспешно пытался устроиться хоть в какое-нибудь министерство с гарантированным заработком на всю оставшуюся жизнь: министерство обороны, министерство внутренних дел, министерство финансов… Мечта — три тысячи песет в год, двести сорок одна в месяц: стабильная зарплата до конца дней в обмен на жизнь в безмятежном мире отделов и приемных, в окружении стопок бумаги, печатей и чернильниц. Мы строили планы на будущее, когда Игнасио получит наконец место служащего и наша жизнь навсегда войдет в спокойное тихое русло. Он не пропускал ни одного объявленного конкурса на замещение вакантной должности, но все было безрезультатно — его никуда не брали. Тем не менее Игнасио не думал сдаваться. В феврале он пытался устроиться в министерство юстиции, в июне — в министерство сельского хозяйства, потом — еще куда-то, словно в заколдованном круге.

В то время Игнасио был крайне стеснен в средствах, но ему безумно хотелось чем-нибудь меня порадовать. Он преподносил мне все, что только могла позволить его бедность: картонную коробку, наполненную гусеницами тутового шелкопряда и листьями шелковицы, кулек жареных каштанов и клятвы в вечной любви, которые не уставал произносить, когда мы сидели с ним на траве под виадуком. Мы с Игнасио ходили слушать музыкантов, игравших в парке Оэсте, и катались на лодке в Ретиро по утрам в воскресенье, когда было солнечно. Мы не пропустили ни одного народного гулянья с качелями и шарманкой и могли без устали, как заведенные, танцевать чотис. Сколько вечеров мы провели в парке Вистильяс, сколько фильмов посмотрели в маленьких местных кинотеатрах, где билет стоил полторы песеты! Валенсийский оршад был для нас настоящей роскошью, а такси — вообще чем-то невероятным. Нежность Игнасио не была назойливой и в то же время не имела границ. Я стала для него небом и солнцем, самой прекрасной, лучшей на всем белом свете. Мои волосы, мое лицо, мои глаза. Мои руки, мои губы, мой голос. Все во мне казалось ему совершенным, и просто видеть меня являлось для него счастьем. Я слушала, что он мне говорил, смеялась, называя его дурачком, и благосклонно принимала все его изъявления любви.

В ателье в то время, к несчастью, все переменилось. Жизнь становилась трудной, непредсказуемой. Вторая республика поколебала безмятежное благоденствие наших клиенток. В Мадриде обстановка накалилась, политическая жизнь кипела и неистово выплескивалась через край на каждом шагу. Аристократы до бесконечности продлевали свой отдых на северном побережье, предпочитая находиться как можно дальше от неспокойной и бурлящей столицы, где на всех площадях распространяли коммунистическую газету «Мундо обреро» и оборванные пролетарии с окраин как ни в чем не бывало появлялись даже на Пуэрта-дель-Соль. На улицах все реже показывались роскошные личные автомобили, и пышных праздников становилось все меньше. Пожилые дамы, одетые в траур, усердно молились о свержении Асаньи, а по вечерам, когда на улицах зажигались газовые фонари, слышались звуки выстрелов. Анархисты жгли церкви, фалангисты без раздумий хватались за пистолеты. Аристократы и крупные буржуа все чаще закрывали чехлами мебель, распускали прислугу, запирали ставни в своих домах и поспешно уезжали за границу, увозя с собой драгоценности, деньги и страхи и оплакивая изгнанного короля и те времена, когда в Испании царил дух покорности. Кто бы мог подумать тогда, что покорность вернется и без монархии…

В ателье доньи Мануэлы тем временем появлялось все меньше клиентов, заказов было мало, и делать становилось практически нечего. В такой ситуации оставался только один — мучительный, но неизбежный — выход: сначала одну за другой уволили учениц, затем лишились работы швеи, и в конце концов в ателье остались только хозяйка и мы с матерью. Однако после того как мы закончили последнее платье, заказанное маркизой де Энтрелагос, и целую неделю просидели без работы, слушая радио и тщетно дожидаясь клиентов, донья Мануэла, тяжело вздыхая, объявила нам, что вынуждена закрыть ателье.