Безбилетник - Лукас Берфус Страница 2

Доподлинно известно: в тот вторник, а это было одиннадцатого марта, в четверть пятого, Филип – мужчина сорока с лишним лет, ближе к пятидесяти, грузный и за последние годы несколько обрюзгший – ждал в кафе на краю Старого города некоего господина Ханлозера. Филип не знал его в лицо, ему было известно лишь, что тот недавно обанкротился со своим малярным бизнесом, из-за чего был вынужден продать земельный участок, который несколько поколений был в собственности семьи, незастроенный кусок земли высоко над озером. Назначенное место встречи не нравилось Филипу, он бы предпочёл совещательную комнату в своей фирме, но поскольку чуял скорую выгоду этой сделки, которая могла принести ему тысяч тридцать, по его оценке, и поскольку ему так или иначе надо было в шесть часов вечера объявиться у Белинды, а она жила недалеко от этого кафе, он согласился.

Кафе размещалось в одном буржуазном строении девятнадцатого века, бывшем грандотеле из времён большого расширения города, когда ровняли с землёй артиллерийские укрепления и надсыпали берега озера. Тон в атмосфере кафе задавали золото и красный плюш, широкая лестница вела на подиум, за столами сидели матери со своими детьми, перед ними стояли остатки сладостей, пустые стаканы из-под фруктовых соков и чашки из-под кофе. Ханлозер заставлял себя ждать, и Филипа так и подмывало уже заказать себе кусок торта из витрины, но поскольку до назначенного времени оставалось всего пять минут, а он ни в коем случае не хотел, чтобы его застали с набитым ртом, ему пришлось удовольствоваться одним кофе, в который он всыпал две гильзы сахара. Однако и через десять минут, за которые можно было бы спокойно умять полторта, Ханлозер так и не появился. Он не реагировал ни на звонок, ни на сообщение, которое Филип ему отправил. А после того, как Филип получил подтверждение от Веры, что у него правильный номер, он стал просматривать последние известия о самолёте Малайзийских авиалиний, Боинге-777, который в минувшее воскресенье исчез где-то в «ревущих сороковых» широтах над Атлантическим океаном с двумястами тридцатью девятью душами на борту; эта трагедия вызывала его тревогу. Власти в Кулуа-Лумпуре не имели ни малейшего представления, что случилось с самолётом. Поиски, час от часу расширяя радиус действия, не приносили результата. В списке пассажиров наряду с китайскими и малайзийскими именами значились и два австрийца – на самом деле иранцы, которые попали на борт с поддельными паспортами. В течение нескольких часов эти двое считались террористами, пока не выяснилось, что они нелегальные иммигранты, и этот след тоже никуда не вывел. Не обнаружили никаких обломков, а нефтяные пятна в Малаккском проливе, как оказалось, были обыкновенным следствием рядового судоходства.

В какой-то момент Филип решил обойти всё кафе, но не обнаружил никого, кто подходил бы под описание Ханлозера. Когда он вернулся к своему столу, его чашку уже убрали, а на его месте сидела толстая женщина в голубой шапочке. Филип какое-то время нерешительно топтался на месте, не зная, что делать, потом всё-таки подхватил свой дипломат, расплатился у стойки, взял сдачу и вышел на улицу.

Ещё один факт не даёт мне покоя – это город, в котором всё происходило. Тот самый город, в котором я живу вот уже двадцать лет, который мне хорошо знаком и стал уже родным. Когда я прохожу мимо тех мест, где Филип оставил свой след, когда я вижу площади, где решалась его судьба, те спокойные, умиротворённые места, я поневоле отмечаю, насколько неправдоподобно то, что именно здесь могла произойти такая история. Жители здесь порядочные, не склонные ни к чему экстремальному. Жизнь течёт в своём спокойном русле. Битвы, которые здесь разворачиваются, вряд ли могут кого-то испугать и редко смертельны. Если начертить график жизни типичного местного обывателя в виде линии между рождением и смертью, то получилась бы ровная черта без всплесков и провалов, степенное, устойчивое стремление к собственной кончине, лишь кое-где прерываемое небольшими неровностями, вздрагиваниями из-за болезни или развода. Существование после сорока лет здесь редко когда пойдёт к концу иначе, чем с постепенным угасанием, да и это, пожалуй, неточное понятие, поскольку оно предполагает некоторое горение. Пламенем охвачены здесь немногие. Скорее это напоминает тот процесс, как из надутого шарика медленно уходит воздух. Да, здесь тоже есть бедность, как и всюду, здесь тоже живут люди, которые мучают других, и люди, которые страдают от мучений. Здесь можно иногда услышать о тех достойных сожаления стариках, которые однажды падают в своей квартире, споткнувшись о мебель, да так и остаются лежать, не в силах позвать на помощь, умирая от жажды в собственной спальне, и никто их не хватится, пока месяцы спустя по дому не распространится сладковатая вонь, по которой их и обнаружат. Однако пропадают лишь мёртвые, а пока ты жив, ты ни на миг не остаёшься незамеченным. Никому не спрятаться, и в нашем городе всегда возникает удивление и недоумение, когда слышишь о человеке, который годами, а то и десятилетиями скрывался от полиции, как тот преступник, который в Южной Италии поселился в крестьянском дворе, откуда и руководил своим синдикатом при помощи рукописных распоряжений, крохотных клочков бумаги, на которых он микроскопическим почерком писал свои указания и приказы, какого новичка принять в организацию, как убить предателя и разрешить территориальный спор. У нас человек, живущий так неприметно, стал бы предметом пересудов, слухи скоро дошли бы до авторитетов – и человек был бы разоблачён. Люди всегда начеку, но не следует думать, что мы обладаем особой внимательностью или даже интересом к собственному городу или согражданам, нет, в целом преобладающая позиция – равнодушие, цивилизованное, приличное игнорирование как чужого, так и собственного пребывания, и ещё сто шестьдесят лет назад в чужих краях говорили о здешних людях, что они с большой точностью умеют рассказывать всякие чудесные истории и легенды, но совсем не знают, как так случилось, что дед на бабке женился. С тех пор многое изменилось, город приобрёл большую известность в мире, многие иностранные знаменитости провели здесь по нескольку лет, наслаждаясь, снимая сливки и не испытывая потребности укорениться здесь и стать своим.

Было неправдоподобно, чтобы такой человек, как этот Филип, вдруг выбрал себе другую участь и в течение немногих дней, чтобы не сказать часов, от солидного, обеспеченного существования дошёл до грани собственной гибели. Можно было бы представить себе подобные процессы в обстановке, которую разрывают внутренние напряжения; с людьми, привыкшими к надломам и страстям; в обществе, где конфликты – дело будничное; но что я могу поделать? Это случилось так, как случилось, вот такая нелепица в истории Филипа, и с этим мне теперь жить.

Правда, и в моём городе тоже начали меняться обстоятельства. Это не явилось ощутимым переломом, внешне всё осталось по-старому, но в сознание людей закралось сомнение. Куда-то пропала надёжность, уверенность в завтрашнем дне с его возможностями; убеждение, что ты сам кузнец своего счастья и можешь делать следующий шаг на пути совершенствования; вот это вот всё дало трещину. Мало кто произносил это вслух, но многие втайне ожидали крушения; и у станков, и в аудиториях, и в больших офисах с перегородками рабочие, профессора и клерки вполголоса говорили о грядущей катастрофе. Боялись в первую очередь не злодеев, не властелинов и не самоубийц, которые взрывали себя на оживлённых площадях. Насилие было знакомо людям и прежде, ведь мы явились не из самых мирных времён. Однако куда-то исчезла вера в то, что кто-то по своей мудрой воле задаёт ход времени. Даже могущественные персоны стали казаться растерянными и слабыми. Всё происходящее виделось случайным и произвольным, и хотя жизнь принимала свой обычный ход, люди чувствовали себя в окружении врага, который лишь изредка обретает своё конкретное лицо. Для кого-то это было лицо измождённого человека, который где-то на окраине города, после долгого бегства через море ворочался в узкой койке в кошмарных сновидениях, в воспоминаниях о смерти и изгнании; для кого-то это были невидимые господа, которые в задних комнатах плели свои интриги и готовили очередной тайный заговор. Люди боялись будущего. Куда-то испарилась беззаботность, которая не так давно расстилала своё клетчатое покрывало на цветущем весеннем лугу. Будто мы вступили – так читалось в газетных комментариях – в пороговое время, конец которого, когда бы он ни случился, мог означать лишь одно: гибель мира, каким мы его знали.