Пока подружка в коме - Дуглас Коупленд Страница 2

Здесь я вернусь к той первой трещинке в скорлупе времени, к тому мигу, когда я был поистине счастлив. Я сам, да и остальные, пустоголовые подростки, ни верующие, ни безбожники, – сгорающие от вожделения на вершине черной горы, нависшей над расцвеченным огнями городом, городом столь юным, что его грезы и сны ведомы лишь эмбриону в утробе, городом, в чьем мерцающем сиянии виделись всеобщий мир и покой, надежда на что-то в будущем. И вот я снова там, на вершине: Карен, что ты увидела? Почему нам не дано было знать? Почему ты… почему мы?

В тот вечер – 15 декабря 1979 года – Карен просто настояла, чтобы мы дошли до самого конца.

«Ричард, будем мы наконец… или как?» – спросила она, а затем, взобравшись на сугроб в форме женской груди посреди трассы для могула, расстегнула молнию на комбинезоне. А потом потащила меня в лес, где повалила в скрипучий снег, настолько холодный, что в нем замерзли бы даже снежные ангелы. Я ощущал себя совсем мальчишкой, она же казалась такой взрослой! Она притянула меня к себе так настойчиво и требовательно, словно вот-вот должна начаться война и нас тотчас же отправят на фронт. И вот мы лежим в снегу, страсть заставляет бешено колотиться наши тела, наш разум – словно перегревшийся игральный автомат, что, обезумев, безостановочно, с лязгом отсчитывает серебряные доллары, рубины и конфеты. Словно вот-вот наступит конец света, а то немногое время, которое еще осталось, нужно немедленно промотать, растранжирить на удовольствия, на то, чтобы насладиться тончайшей пульсацией прохладных сухих лепестков цветущей вишни, проносившихся в такт движению между нашими телами.

А потом – снежинки набились нам в штаны, пролезли под белье и дальше, остужая и вымораживая только что горевшие места, и вот мы уже, наскоро застегнувшись, со свистом несемся по склону к подъемнику. «Ричард, давай в пятнашки! Ты водишь!»

Румяные, чуть смущенные, вновь и вновь переживая про себя только что испытанные телесные ощущения, преобразившие нас обоих, мы влезли на подъемник, который, размеренно покачиваясь, в очередной раз потащил нас вверх по склону и вдруг – взял да и остановился на полдороге. Тут и фонари, освещавшие трассу, заморгали, затем начали выцветать, а затем и вовсе погасли. Мы с Карен остались болтаться в воздухе, зависли, так сказать, на лоне природы, – с джинсово-голубыми в лунном свете лицами. Карен достала из пачки сигарету, и в отблесках язычка пламени биковской зажигалки ее скуластое румяное лицо зажглось нежно-розовым светом, как у куклы в горящем кукольном домике. Я положил руку на ее плечо; вдвоем мы чувствовали себя спокойно и надежно, словно мы – плывущая в небе Солнечная система, теплые, живые планеты посреди полной звезд Вселенной.

Я спросил у Карен, – которая тоже как раз пыталась оценить степень значимости того, что только что произошло между нами там, в лесу, – счастлива ли она. Уже потом, намного позднее, я уяснил для себя, что задавать этот вопрос вообще никогда не стоит. Но Карен улыбнулась, затем усмехнулась и с силой выдохнула в синюю темноту струйку дыма. Я почему-то представил себе драгоценности, выброшенные за борт корабля над Марианской впадиной, исчезающие навсегда. Затем она отвернулась и стала вглядываться в лес по правую руку от трассы; деревья вырисовывались в темноте лишь полосой более густого оттенка черного цвета. Мне вдруг стало ясно, что с нею что-то не то, я ощутил это, как если бы Карен была книгой, читая которую я вдруг обнаружил, что кто-то вырвал самые важные страницы. Она прикусила нижнюю губу, нахмурилась.

А потом она чуть заметно, как бы смущаясь, вздрогнула, словно попытавшись завести свою «хонду-сивик» ключом от квартиры.

Меня вдруг осенило: да ведь Карен сегодня весь день какая-то не такая. Она словно не здесь, время от времени ее внимание застревает на какой-то ерунде вроде дискового телефона оливкового цвета на кухне у моих родителей или букета дурацких гладиолусов там же на столе: «Ой, правда, как красиво…» – а затем она снова выпадает куда-то. А еще она весь день смотрела на небо, причем не просто глазела, а останавливалась, задирала голову и подолгу всматривалась в облака, словно их ей показывали, как кино, на огромном экране.

Плечи Карен чуть согнулись под моей рукой, лицо едва заметно напряглось и посерьезнело. Я сказал:

– Ну что ты… думаешь, не стоило? Брось, ты же знаешь, как я… как я тебя…

А она ответила:

– Да о чем ты, Ричард? Я тоже люблю тебя… дурака. Все в порядке, просто я здорово замерзла, а еще я хочу, чтобы поскорее починили свет. Вот и все, Беб.

Она так называла меня. «Беб» – это такое сопливо-сюсюкающее сокращение от «бэби».

Обступившая нас темнота пугала ее. Карен вдруг оттянула край моей лыжной шапки и поцеловала меня прямо в ледяное, почти восковое ухо. Тогда я крепче обнял ее и вновь спросил, что случилось, потому что ее явно что-то беспокоило.

– Знаешь, Ричард, – сказала она, – мне в последнее время снятся очень странные сны. В них все совсем как наяву… Наверное, чушь все это. В общем, и говорить не о чем. Забыли, согласен?

Карен покачала головой и выпустила в воздух облачко табачного дыма, который тотчас же сплелся в паутину на фоне черного неба. Посмотрев на вышки подъемника с закрепленными на них фонарями, бессильными в тот миг разорвать ночь и залить склон светом искусственного солнца, она резко сменила тему:

– Видел, в каких штанах явилась сегодня Донна Килбрук? Такие узкие – просто смотреть страшно. Между ног все видно. Ужас! В общем, об этом тоже лучше забыть.

– Слушай, Беб, ты мне зубы не заговаривай, – сказал я неожиданно резко и тотчас же разозлился на себя за это.

Я взрослел и дорос уже до того состояния, когда короткие, пусть и остроумные, как мне казалось, реплики перестали быть тем единственным и достаточным языковым средством, с помощью которого можно поддерживать разговор на любую тему. Мы с Карен вообще редко говорили по-настоящему серьезно. Пожалуй, ближе всего сокровенные мысли друг друга открывались нам во время дурацких дискуссий на занятиях по философии – а это, как вы понимаете, не совсем то. Многословность – это лишь защитная броня юности. А нам уже начинало не хватать настоящей работы мысли. Я решил во что бы то ни стало докопаться до сути ее переживаний.

– Ну, брось… Расскажи, что там у тебя. Пожалуйста.

– Не буду. Извини, Беб. Это все так сложно, сразу и не объяснишь.

И вот опять – я почувствовал себя отодвинутым, исключенным из ее мира. А ведь только что мы были единым целым. Просвистел порыв ветра, мы поежились от холода, и вдруг Карен сказала:

– А знаешь, может быть, это был вовсе и не сон. Только ты обещаешь не смеяться?

– А то, спрашиваешь! Само собой – обещаю.

– Нет, когда это было, я спала. Просто оно было намного реальнее любого сна. Может быть – что-то вроде видения.

– Ну?

– И совсем не похоже на сон. Скорее как кусочки из фильма. Знаешь, как по телевизору показывают рекламу какого-нибудь фильма, да еще и со стоп-кадрами. Только все в дымке; похоже, знаешь, на недопроявленную пленку. Примерно как когда я в школе, в фотолаборатории, проявляла снимки, и там постепенно проступали ваши лица. А вообще мне кажется, что это, ну то, что я видела, было будущее.