Вечера в древности - Норман Мейлер Страница 20

Итак, Они встретились на поле, предложенном Осирисом, — там, где теперь сады у Храма Птаха, а тогда была всего лишь окраина безымянного болота, и сторонники Хора и те немногие слуги, что остались с Сетом, сошлись вместе, окружив двух воинов огромным кольцом. Тот, Осирис, Исида, Нефтида и четыре других Бога явились, чтобы быть судьями.

Все ждали в этом кругу, а Хор старался рассмотреть Сета, которого разделяло с Ним расстояние в двадцать шагов. Молчание опустилось на лощину, и длилось оно до того момента, когда Хор, не выдержав ожидания, вынул Свой меч — в напряженной тишине звук выходящего из ножен меча проскрежетал, словно змея переползла через груду ракушек; в ответ Сет хрипло выдохнул, будто сражение уже началось. Однако, когда Он выхватил Свой меч, тот вышел из ножен с коротким свистящим звуком хорошо наточенного клинка, и тогда Они двинулись навстречу друг другу, но медленно, — сам воздух был исполнен осторожности. — Здесь мой прадед протянул ко мне руку, будто для того, чтобы разделить со мной события этого сражения, и вновь я смог видеть то, что видел он.

— И вот Хор и Сет сошлись. Когда они скрестили мечи, преимущество было на стороне Хора. Его руки были сильнее — это стало очевидно обоим при первом же ударе, — и руки Его были проворны. Сета окружил отвратительный запах пота, выводившего дважды перебродившее вино. Понимая, что сила, которую Он получил от Своих лоз, скоро испарится, Он перешел в нападение, стараясь смутить Хора быстрыми передвижениями из стороны в сторону, однако от этих усилий Его атака вскоре захлебнулась. Сет отступил на шаг. Каждый старался больше двигаться, каждый хватал ртом воздух. Каждый гадал, так ли быстро ослаб Его противник, как и Он Сам. И так Они продолжали, делая движение локтем, слегка сгибая колено — не входя в соприкосновение друг с другом.

Хору стало казаться, что усталость Сета больше, чем Его. Однако были ли ответные движения Сета действительно так медлительны? Хор взмахнул Своим щитом. Неожиданно, мгновенно. И вот уже Сет потерял Свой меч. Кровь бросилась Ему в лицо, и Его кожа стала темно-красной, почти как несвежее мясо. Он отступил на шаг, потом еще, и в этот момент Хор сделал выпад, чтобы достать до Его сердца — неуклюжим движением. С таким старым воякой, как Сет, нельзя было покончить так просто. Он увернулся, присев, поймал Хора за ногу и резко повернул ее, чтобы свалить Его. Затем Сет ударил щитом по незащищенному лицу Хора. Удар разбил парню нос, и сквозь разорванные губы показались Его зубы. Меч выпал из Его руки. Сет ногой отбросил его прочь, а в это время Хор схватил щит Сета и метнул его в противника, но промахнулся. Теперь оба были безоружны.

Лицо Хора было похоже на месиво из плоти, которое можно видеть на поле сражения. И все же Он наступал, чтобы схватиться с Сетом врукопашную. Но Его более опытный противник отступил назад и снял свой панцирь, чтобы было удобнее бороться. Хор сделал то же. В следующее мгновение оба остались обнаженными. Поскольку у каждого были свои причины желать биться в болоте, вскоре Они перешли с поля в топь. Однако как только Они вступили в грязь, Сет обернулся к присутствующим и выставил на всеобщее обозрение мощь Своего члена. Он выдавался вперед, подобно толстой ветви, на которую мог бы взобраться человек. Даже сторонники Хора приветствовали Его криками одобрения, ибо подобный подъем в ходе сражения считался знаком высокого боевого духа. То было свидетельство истинной храбрости, так как Он, очевидно, желал этого боя.

В подтверждение своего согласия, Мененхетет раздвинул одежды и показал мне свой собственный член. Я словно получил удар щитом Сета. Ибо Мененхетет открыл моим глазам гордый набалдашник, венчавший древко. Я прикинулся, что ничего не замечаю, однако почувствовал такую усталость, будто сам участвовал в бою, мои легкие и печень содрогнулись — странное замечание, поскольку мой Ка (как и любой другой) не имел ничего похожего на печень или легкие, однако я тут же понял, что это у моих ног сотрясались мои канопы.

— Ты приблизился к пониманию Херет-Нечер, — пробормотал мой прадед и прикрыл свои бедра.

— Вообрази позор Хора, — сказал он. — Сначала Он предстал перед Богами с разбитым лицом, теперь же Его унизили во второй раз. Ибо Его нижние возможности были жалкими. «Взгляните на будущего Бога всех Живущих», — вскричал Сет и бросил в лицо Хору ком грязи. Ослепленный, чувствуя головокружение и дрожь в локтях и коленях, Хор запнулся о кочку и упал в болотную воду. В то же мгновение Сет погрузил Его голову и плечи в грязь. Теперь руки парня были заняты тем, чтобы удерживать нос над водой. Его слабые ноги были сзади, на кочке. Между Его ягодицами тараном прошел твердый член Сета, и — о-о-о-о, — сказал Мененхетет, — каков вход! Лава готова была вскипеть. Нил должен был вот-вот вспениться. Исида сделалась бледнее, чем Ее папирусная лодка, а Осирис вновь стал прозрачным. Хор взвыл, как смертный, а Сет гордо повторял Свои движения. Держа каждую из щек Его ягодиц в одной из Своих рук, Он обдал плечи юноши огнем Своего дыхания и приготовился овладеть входом. Никто из Богов не осмелился спросить — должен ли Хор быть расчленен! Ибо то были не просто мужеложеские забавы детства, когда один трус медленно влезает в другого по мере того, как сопротивление последнего слабеет. Здесь один из Великих Богов собирался войти в мужское чрево, где сокрыто время.

— Чрево?! — запнулся я.

— В Херет-Нечер, — сказал Мененхетет, — есть река испражнений, глубокая, как бездонная яма. Мертвые должны переплыть ее. Все Ка, кроме самых мудрых, самых подготовленных или самых храбрых, испустят дух в этой реке, жалобно призывая свою мать. Они забыли, как появились из нее. Мы рождаемся между источниками мочи и дерьма, и в воде мы умираем впервые, соскальзывая в смерть с отходом наших вод. Однако вторая смерть — в полных ямах Дуата. Ведь я сижу перед тобой и выпускаю ветры! Чувствуешь ли ты все запахи запора желудка, обжорства, серы, всего, что разъедает, вызывает брожение, всяческой заразы, гнили, разложения, тлена? Это потому, что мне пришлось плыть в реке испражнений и удалось выбраться из нее лишь большой ценой. Теперь дух человеческих испражнений — в дыхании моего Ка, иными словами, в моих чувствах и в непостоянстве моей учтивости. Нечего удивляться, что и в моем поведении можно заметить всяческие проявления неуравновешенности, да; все разнообразие прерванного счастья, любую несправедливость, причиненную достойному усилию, так же как и безрассудно растраченное семя нежной любви, не пустившее корней, что и говорить о сильнейшей похоти, которой некуда деваться, кроме как в витки кишок (многое из такой похоти обращается также в мочу) — хватит! У тебя нет дара для твоего путешествия в Херет-Нечер, если ты не понимаешь, что стыд и отбросы могут быть погребены в дерьме, но то же самое относится и ко многим глубоким и нежным чувствам. Как же после этого этот котел чувств может быть всего лишь погребальным покоем? Не есть ли это отчасти также и чрево всего, чему еще суждено явиться? Не часть ли это времени, по необходимости вновь рожденного в форме дерьма? Где еще можно найти такие неутоленные страсти, которые — истощенные, непроявленные или, судя по их вони, навязчивые — должны теперь трудиться вдвое больше, чтобы вызвать к жизни будущее?

Никогда еще он не был столь красноречив и не выглядел так изысканно. В сиянии, которое эти слова придали его коже, я больше не мог разглядеть никакой пыли в его порах. Свет играл в линиях его морщин. И все же чем прекраснее он выглядел, тем большее недоверие к нему я испытывал. Его слова произвели на меня слишком сильное впечатление. Теперь он разбудил во мне любовное томление какого-то нежнейшего свойства. Мой живот стал столь же чувствительным, как цветок, мои ягодицы, казалось, купались в меду — никогда ранее не был я столь податлив. Не в этом ли сила и удовольствие женщины? Что же осталось от моей гордости моим членом — столь же надежным, как и моя рука? Размякнуть от этих гимнов прихотливым путям дерьма! Допускалось, хоть и считалось грязной привычкой, засунуть свой ощутивший силу конец в задницу любого приятеля (или врага), достаточно слабого, чтобы принять его — своеобразный способ испытать себя, — но все-таки! непременным признаком благородного египтянина служило его отвращение к подобной мерзости. Запах грязи был слишком близок нашей жизни — наше белое полотно говорило о расстоянии, на котором мы держались от подобных предметов, чем белее, тем лучше. Поэтому и стены наших домов были белыми, и лица наших Богов, когда мы рисовали Их. Так и наши носы считались наиболее достойными, если их задирали должным образом. И вот является Мененхетет и стремится соблазнить мое внимание славными достоинствами столь отталкивающего предмета.