Замыслил я побег - Юрий Поляков Страница 20

— А ты знаешь, кто это там сейчас «у ноги» стоит?

— Кто?

— Сын Хрущева.

— Хрущева? — Башмаков с удивлением вперился в лысеющего очкарика, стоящего возле памятника Бауману. — Похож… А что он здесь делает?

— Гнездо у него здесь…

Если сдавали зачет «машине», Борька точно знал, какой именно ответ из пяти вариантов нужно выбрать.

К концу третьего курса Слабинзон начал писать стихи — тогда многие этим баловались. Борька заявил, что это у него наследственное: покойная бабушка Ася (она, кстати, была старше Бориса Исааковича почти на десять лет) тоже писала стихи, дружила с футуристами и даже дала пощечину самому Маяковскому, нагло приставшему к ней после диспута под названием «Сдохла ли поэзия?». Потом она пожаловалась Лиле Брик, и та добавила, «горлану-главарю» еще одну оплеуху от себя. Владимир Владимирович заплакал и пообещал застрелиться.

И вот однажды после лекций Борька потащил Олега на заседание литературного объединения при горкоме комсомола. Стихов Башмаков сроду не сочинял, но однажды в армии, когда мысли об изменщице Оксане стали невыносимы, он, сидя в Ленкомнате и делая вид, будто пишет письмо домой, на самом деле запечатлел на бумаге свое глубокое отчаянье. Получилось что-то среднее между рассказом и воплем души. Короче, боец стоит в карауле с автоматом, думает о своей неверной девушке и хочет застрелиться. Он уже передвигает предохранитель, оттягивает затвор, но в этот момент вдруг появляется командир, проверяющий караул, и отчитывает бойца, не крикнувшего своевременно: «Стой! Кто идет?» Все это, кстати, было не придумано, а случилось с Олегом на самом деле.

Литобъединением руководил старенький, седенький поэт-песенник. На каждом заседании он непременно рассказывал одну-две истории, начинавшиеся словами: «Как-то раз мы с Мишей Светловым пошли в ресторан…» У тех, кто регулярно посещал литобъединение, сложилось впечатление, будто Светлов ничего в жизни больше не делал, как только ходил в рестораны, а потом хулиганил вместе с поэтом-песенником.

Первой читала стихи юная дама с белым от пудры лицом и кроваво напомаженными губами. Голос у нес был тонкий, рыдающий:

Что-то сломалось. А что — не знаю.

Не понимаю, сломалось что.

Что-то сломалось — и я умираю.

Кутаясь в замшевое пальто…

Подслеповатый руководитель слушал, чуть склонив голову набок, и еле заметно улыбался. Когда она замолчала, он некоторое время жевал губами, а потом задал с виду невинный, но в сущности ехиднейший вопрос:

— А что все-таки сломалось?

— А что обычно ломается у девушек! — хихикнул Борька.

— Без двусмысленностей, юноша! — Старый поэт поднял сухой палеи.

— Это же метафора! — чуть не заплакала напудренная.

— Ах, метафора! Вы знаете, как Миша Светлов назвал этого… как его? — Руководитель явно прикидывался, что забыл фамилию знаменитого поэта. — Ну, он еще все Ленина с денег убрать просит…

— Вознесенского! — подсказали из зала.

— Да, этого… Он назвал его «депо метафор». Запомните!

Следом читал парень внушительной рабочей наружности. Каждую рифму он словно вбивал в воздух здоровенным красным кулаком:

Поднимается вновь день.

Мне в кровати лежать лень.

Бродит в теле моем кровь.

Манит душу мою новь.

И гудками меня зовет

На работу родной завод!

— А разве сейчас есть гудки на заводах? — ехидно спросил из зала Слабинзон. Заводской парень побледнел, сжал кулаки и с ненавистью посмотрел на обидчика:

— Не твое дело!

— Ничего, ничего, это метафора. Так ведь? — коварно улыбнувшись, спросил руководитель.

— Метафора, — угрюмо согласился рабочий поэт.

— Но дело не в метафоре. Это стихи для стенной газеты — не более того.

— Посмотрим! — буркнул парень и скрылся в задних рядах.

— Ну а теперь вы! — Старичок ткнул длинным пальцем в Слабинзона.

— Может, в другой раз? — замялся Борька. — Я не готовился сегодня…

— Поэт всегда должен быть готов любить женщину и читать свои стихи! Запомните!

Дальше последовал длинный рассказ о том, как, выйдя из писательского ресторана, Миша Светлов решил наискосок пересечь площадь Восстания и был остановлен орудовцем. Поднявшись с милиционером в «стакан» для составления протокола, Светлов стал читать стихи и читал до тех пор, пока его не отпустили восвояси.

Башмаков, конечно, уже забыл то длинное Борькино стихотворение с эпиграфом из Павла Когана, в памяти зацепилось лишь одно четверостишие:

Буря ревела.

Била о пристань.

Ночь окривела

Звезд на триста!

Читал Борька замечательно, то перекрывая голосом воображаемую бурю, то еле слышно шепча предсмертные слова застреленного пирата.

— Смело! — похвалил руководитель. — Раскидисто. А почему ночь окривела звезд на триста? Разве на небе было именно шестьсот звезд?

— Это же метафора! — только и смог возразить Борька под ликующий хохот заводчанина и одобрительное попискиванье сломанной дамы.

— Понятно. Экие вы все, молодые люди, метафорические! Запомните, литература должна выяснять отношения с жизнью, а не с литературой! Ну-с, а вы? — Старичок кивнул Башмакову.

— У меня нет стихов.

— А что же у вас есть?

— Не знаю. Так, в армии написал.

— Читайте!

Башмаков сбивчиво, краснея, потея и путаясь в бумажках, пробубнил свой рассказец.

— М-да… — вздохнул руководитель и странно посмотрел на Олега. — Конечно, там, где вы пишете про то, как ваш герой мысленно «целовал ее шальные глаза, опускаясь при этом все ниже и ниже…»— это чудовищно! Безвкусно. Миша Светлов в таких случаях говорил: «Двадцать два. Перебор». А вот когда вы хотите думать о девушке, а из-за холода думать можете только о тепле — это хорошо. И про офицера, который ругает солдата за нарушение караульного устава, а солдат только что хотел застрелиться, — тоже хорошо. У вас много написано?

— Только это.

— Жаль. У вас способности. Где вы учитесь?

— В МВТУ.

— А почему именно в МВТУ?

— Не знаю. Посоветовали.

— Я вам тоже дам совет. Запомните: чуждые знания убивают талант! Когда напишете еше что-нибудь, приходите…

На обратном пути подружившиеся с горя Слабинзон и заводской поэт сообща бранили руководителя.

— Это же образ! — возмущался Борька. — Гипербола! А он, старый пердун, звезды будет пересчитывать!

— Вот и я говорю! Стенгазета… Я уже в многотиражке печатался. А он — стенгазета…