Alabama Song - Жиль Леруа Страница 20

Мы берем такси и едем в клинику Ларибуазьер, где хирург разрезает нарыв, а потом шепчет мне:

— Дитя мое… — Я до сих пор вздрагиваю, вспоминая его тон, очень похожий на тон Судьи, чьи сухие отцовские руки никогда не обнимали и не ласкали меня! Тот хирург был краснокожий, — отталкивающего вида людоед, если уж быть правдивой; он хотел убедить меня, что, почти как отец, желает мне добра. — Дитя мое, — заявил он, — можете считать себя счастливой, если нам не придется ампутировать ногу. В ране завелась дрянь, именуемая золотистым стафилококком.

— Золотистым? Отлично. — Я делаю вид, что горжусь этим, но слышу, как дрожит мой голос.

— Да нет, веселого мало, дитя мое. Как ни печально, но на танцах придется поставить крест.

— На сколько недель?

Он таращит свои большие красные глаза с белесыми ресницами.

— Ну… на всю жизнь, дитя мое! Никаких танцев в будущем. Я должен вылечить вашу подошву, некоторые сухожилия совсем атрофировались.

— Я стану инвалидом? Гангрена развивается, и вы отрежете мне ногу, так?

— Успокойтесь! Вы, вообще, представляете, какими могут быть последствия? Предоставьте мне ставить диагноз и назначать лечение. А вас я попрошу вести себя разумно. — Тут Любовь Егорова пожимает плечами и кивает невероятно учтиво: я вспоминаю, что у себя в стране она была княжной, княжной Трубецкой. — Видя, какой у вас горячий характер, думаю, вскоре вы снова начнете галопировать. Но едва ли у вас что-нибудь получится, поскольку теперь вы будете хромать. Прихрамывать… Чуть-чуть, не более. Но мы сможем довольно быстро это исправить.

1930, апрель

Я никогда не была домохозяйкой, я просто не создана для домашнего очага. Оставляю это занятие добропорядочным женщинам. Я никогда не умела распорядиться насчет ужина, еще хуже у меня получалось готовить. Тарелки, моющие средства — в этом я не смыслила nada [13]. А теперь нам ничего этого и не нужно, ни дома, ни хозяйства, у нас ничего и нет. Мы путешествуем по номерам отелей, где уже все имеется. Отсутствие имущества губит нас. Например, у нас ни разу не появилась мысль купить хотя бы пару покрывал. А что до желания что-нибудь на них, этих покрывалах, вышить, то про это, профессор, вообще лучше не вспоминать. Мне нравилась сама жизнь, этот вихрь. Скотт говорил друзьям: «Я женат на торнадо». Вы, конечно, не можете знать, профессор, какие бури случаются в Алабаме. Я похожа на небо своей родины. Я меняюсь в течение одной минуты. Ирония судьбы — закончить жизнь запертой в больничной палате, превратившись в женщину-растение, чья голова торчит из смирительной рубашки.

Я никогда, вообще никогда не готовила своей дочери еду.

Я никогда не умела внятно отдать распоряжение слуге, няньке или кухарке.

И я еще никогда не любила есть. Долгое время я питалась только салатом из шпината, запивая его шампанским. В полночь. В Париже некоторые пытались подражать мне, «американке, ужинающей ночью», так они меня называли. Через два дня с ними случались голодные обмороки.

Мое прекрасное тело не нуждается в какой-либо подпитке.

Анорексия? Что-нибудь еще? Помимо астмы и экземы, вы не обнаружите ничего, и вам придется снова исследовать меня. Да, я потеряла восемь килограммов, поскольку танцевала по пять часов в день и так уставала, что просто не могла хорошенько поесть.

Знайте, что вчера, отправившись из палаты в парк, я наткнулась в коридоре на двух ваших пациентов: Леона, постановщика русских балетов, и Равеля, музыканта. Они сказали мне, что лечатся здесь от переутомления. Не общий ли это диагноз?.. Алкоголь? Ну и что? И я возвращалась пьяной, поскольку без литра вина не решалась даже поймать такси. Не переживайте из-за алкоголя. Когда я опять начну танцевать, он останется в прошлом.

Мой супруг сказал вам, что неапольский балет Сан-Карло приглашал меня выступать у них? Вам известно, что меня приглашали и в оперу? Мне нужно выйти отсюда как можно скорее, профессор, это шанс всей моей жизни, разве я могу не использовать его? Моя нога зажила, я наконец-то могу танцевать. О, мне не нужна звездная роль, я удовлетворюсь красивой ролью второго плана, вполне сравнимой с главной. Играть никчемные второстепенные роли — моя давняя привычка.

Летчик заставлял меня есть. Буквально из ничего — двух сосновых шишек и трех сухих побегов винограда — он трижды в день разводил на пляже костер и жарил рыбу, пойманную утром, добавляя в нее вяленные на солнце томаты и сахар; мы ели персики и абрикосы. Он пек восхитительные оладьи с цветами кабачка, изысканные и легкие, как воздух — это была кухня моего детства, жирная, полнящая, удар по вкусу и фигуре.

Однажды летчик, моя посуду в нашем бунгало, повернулся ко мне с широкой улыбкой, и его глаза заблестели. «Разреши мои сомнения. Ты ведь слишком красивая женщина, не так ли?»

Говорите, я плачу? Да?.. Надо же… я плачу.

Закрывая глаза, протягивая руку, я могу коснуться его лица, его постоянно мокрых волос, вдохнуть его мужской запах.

Последний раз я плакала в шесть лет. Да, именно тогда.

Я знаю, что обо мне говорят. Что сказали вам Скотт, моя мать, мои сестры.

Они лгут или, скажем так: они ошибаются, Скотт и я нуждались друг в друге, и каждый из нас использовал другого, чтобы достичь своих целей. Не будь его, мне пришлось бы выйти замуж за серого паренька, помощника прокурора Алабамы, с таким же успехом я могла бы броситься в реку, набив карманы свинцом. Не будь меня, Скотт никогда бы не стал известным. Может быть, его даже не печатали бы. Не верьте, будто я ненавижу его. Я только делаю вид. Я обожаю мужа. Я читала его рукописи и редактировала их. «Великий Гэтсби» — это название придумала я, пока Скотт окончательно запутывался в нелепых вариантах. Я уважаю своего мужа, профессор. Но это существование вдвоем — совсем не любовь.

Я изведала любовь на пляже Фрежюса.

Для меня любовь длилась только месяц, и этот месяц наполнил всю мою жизнь. Если б вы только знали насколько.

Я понимаю, что для вас имеет значение лишь семья. Для большинства людей на земле это справедливо. Но разве я не могу отличаться от них? Что, если я скажу вам, что этот месяц, проведенный с летчиком, значит больше, чем все остальное, почему вы не верите мне?

Скотт и я, мы не были мужем и женой. Скорее, братом и сестрой — как утверждают Бишоп и Уилсон. Но не любовниками. Не супругами в классическом смысле.

После месяца, проведенного на пляже Фрежюса, я начала верить, что именно это и может считаться браком.

Я рассказала вам, что мой муж был гомосексуалистом? Да? Я всегда это знала, это всегда привлекало меня в нем и заставляло колебаться при мыслях о браке. Нет, он сам, конечно, ничего об этом не знал.

Мы начали с того, что образовали гомосексуальную пару, блистательную, крепкую и скандальную. Скотт пожимал плечами, когда я заводила разговор «о нас». Однако я уверена, что все понимала правильно.