Угодья Мальдорора - Евгения Доброва Страница 20

«Зря спасал, — говорила потом Мартыниха. — Оба уголовниками стали: один карманник, другой за разбой сел».

— Жор, я в лес — и бегу звонить, — сказал связист Ерохин. — Я быстро. Она не успеет.

— По тебе, может, и не успеет. Пальнет по столам. Не видишь — безумная.

— И что ты предлагаешь?

— Ждать, пока ей не надоест. Не провоцировать. Сядь! — повторил он, увидев, как связист дернулся с места.

— За свою шкуру я сам отвечаю.

— Сиди, у нас бабы!

— У меня жена беременная.

— У меня тоже. Чтоб ты знал. Видишь, вон, на прицеле.

Мартыниха действительно целилась в светлое пятно под столом. Она сошла с ума, она рехнулась. Ее надо забалтывать — или лучше молчать? Непонятно. Старая карга утратила последние крохи рассудка. Как глупо умереть из-за чокнутой в день собственной свадьбы.

Женщины сидели как каменные. Вцепившись в край столешницы, они молчали, и только пожилая дворничиха бормотала: «Господи-господи, помилуй… господи-господи…» Все смотрели в одну точку. На дула двустволки. А дула — на них.

Одно за другим гасли окна — люди выключали свет, чтобы было видно, что происходит во дворе. Тут и там колыхались шторы, просматривались силуэты. Все звуки мира сосредоточились в одном — надтреснутом голосе Мартынихи, летящем над палисадником, клумбами, песочницей, зарослями сирени, каруселью, столиками, свадьбой…

— Смотрите! Тихо, ребята…

За спиной у Мартынихи метнулись тени. Она вдруг завалилась набок, взвыла; ружье упало в палисадник — но не выстрелило. Как оказалось, оно вообще не было заряжено.

— Пронесло… Я уже с мамой прощался. Надо же… надо же… — Жорка вытер пот со лба.

Тамару вытащили из-под стола. В темноте казалось, что с земли поднимают большую куклу в белом.

— Вы как знаете, а я выпью, — сказал Жорка и потянулся к стакану. Рука его тряслась.

Мы так и не узнали, кто из поселковских вызвал милицию. Наряд подъехал к дому с другой стороны, оперативники забрались через окно в квартиру соседей, прошли оттуда в подъезд, тихо вскрыли Мартынихину дверь, подкрались к балкону — и в секунду скрутили старуху.

С неделю крайний столик пустовал — даже в фантики днем не играли, — а потом снова принял компанию картежников. Старуха Мартыниха больше не угрожала. Она надолго исчезла в больнице — и вернулась тихим понурым растением, боязливым и социально не опасным: аминазин сделал дело.

Жорик с Тамарой жили счастливо. Ее эта история не выбила из седла — как известно, у врачей вообще крепкие нервы. Весной у них родились разнополые близнецы, и через год их впервые повезли на Черное море.

А старика Мартынова тогда оштрафовали. Потому что по правилам ружье должно храниться в оружейном шкафу под замком.

Пятакова была круглой отличницей. Смешно звучит, но она действительно получала одни пятаки. Звезда нашего класса, девочка Дороти, лучшая в городе. Вдобавок она, как и положено прилежным девочкам пай, ходила в музыкальную школу — играла на скрипке. Каждый день после уроков, в одно и то же время, ее можно было увидеть на остановке с футляром в руках. Стоит, ждет автобуса — дождь ли, снег… Мечта, а не девочка. Наши мамы как сговорились — постоянно ставили Пятакову в пример: «а вот Ляля все успевает», «Лялечка ни одной тройки в дневнике не принесла»…

Интересно, каково дружить с отличницей? Все-таки человек избранный, не такой, как все. Не всех еще к себе и допускает. Задерет нос до неба и идет с уроков одна.

Я не набивалась к ней в подруги; однако чем-то я ее заинтересовала. Несколько раз Пятакова давала читать свои книги из серии «Библиотека пионера»; мы вместе гуляли, когда не было компании, состояли в одной КВН-команде. Можно сказать, дружили — но еще не совсем.

В конце второй четверти, за неделю до Нового года, мы решили сходить на каток — его заливали за школой, на месте футбольного поля. Лед там был ровный и всегда хорошо расчищенный — по вечерам специально приезжал трактор.

Надо сказать, каталась я неплохо. Очень даже хорошо каталась, хоть в ДЮСШ записывайся, — повороты, ласточки, задний ход… Пятакова тоже любила коньки, старший брат пристрастил; словом, и здесь она была сильной соперницей.

От тротуара к катку вела узкая тропка. Мы шли по ней гуськом, я впереди, Пятакова сзади. Так и вышли на лед: я первая, она вторая. Я сняла защитные чехлы с полозьев и, хорошо оттолкнувшись, покатилась, держа их в руках.

— А-а! — послышалось за спиной.

Я обернулась. Пятакова сидела на льду у хоккейных ворот и держалась за локоть.

— Ты чего?

— Я руку сломала, — заревела она. — Домой пойду…

Я помогла ей встать.

— Больно?

— Угу…

— У тебя ушиб, наверное. Синяк. Подожди, может, еще пройдет, — сказала я, увидев, что она собирается уходить.

— Нет, я домой…

— А я еще покатаюсь, ладно?

Пятакова, ничего не ответив, побрела по тропинке к домам. Левую руку она прижимала правой к себе.

В понедельник я пришла в школу позже обычного: в доме отключили свет, провозилась с завтраком в темноте. Девчачий коллектив стоял плотным кольцом вокруг Пятаковой, а она возбужденно что-то рассказывала. Рука у нее была в гипсе.

Заметив меня, девчонки странно покосились. Явно недружелюбно. Я приблизилась к стайке. Пятакова, бросив испепеляющий взгляд, замолчала и села за парту.

В обед ко мне подошла Танька Капустнова.

— Здорово ты вчера Пятакову толкнула.

— Я?!

— Она всем рассказывает, как ты ее на катке.

— Я тебя не толкала! — закричала я Пятаковой. — Ты сама грохнулась! Не помнишь, что ли? Ты вообще шла сзади меня!

— Толкала! — зло и так уверенно сказала Пятакова, что я даже засомневалась: а вдруг действительно каким-то непостижимым образом я все-таки толкнула ее?

— Пихнула меня специально. Не ври. У меня перелом. На рентген вчера ездили. Я играть теперь не могу.

— Не пихала я… честное пионерское… — настаивала я, все больше изумляясь ее уверенности.

Она зачем-то сочинила мне вину. Хуже того, она и сама уже верила в эту историю. Верила крепко. Я видела, что она как-бы-не-врет. Она действительно считает, что я ее толкнула. И это меня поражало больше всего.

Но как?! Пятакова шла в трех метрах позади!

Общественное мнение было на ее стороне. Лялечке поверили. Вот Пятакова. Вот рука. Вот гипс. Вот рентген.

Я все ходила и думала: зачем? зачем? Я же ничего тебе не сделала, дура, сволочь. Даже пальцем к тебе не прикоснулась…

На Новый год папа приготовил невиданное блюдо — поросенка в хрене.