Сухопутные маяки - Иегудит Кацир Страница 20

Пьесу Мольера «Скупой» с Йоси Грабером в роли Гарпагона они смотрели в Камерном театре несколько лет назад: у них был абонемент. Хая купила его со скидкой в профсоюзе мэрии, где работала заместителем начальника отдела соцобеспечения и по долгу службы целыми днями бегала по семьям репатриантов из бывшего Советского Союза и разным учреждениям. И хотя Реувен то и дело мотался то в Мигдал-а-Эмек, то в Кирьят-Шмонэ и ему приходилось выезжать из дома уже в шесть утра, тем не менее каждый раз, как они собирались в театр, он, несмотря на усталость, покорно принимал душ, надевал черные брюки и белую рубашку и влезал в полуботинки. Эти проклятые полуботинки Хая заставляла его надевать в театр даже летом, потому что его любимые сандалии, которые он несколько лет назад купил в Назарете, она не переносила на дух, презрительно именовала их «прощай молодость» и категорически запрещала ему надевать их в театр даже с носками. Потом он заводил машину, они тащились в Хайфу и долго искали стоянку на узеньких, запруженных улочках. Наконец, пройдя несколько кварталов пешком, они приходили в театр и усаживались на свои места на балконе в восьмом ряду, но, как ни старался Реувен следить за происходящим на сцене, ему это никогда не удавалось. Вскоре после начала спектакля он начинал клевать носом и просыпался только в перерыве, во время аплодисментов. Виновато косясь на Хаю, он принимался хлопать в ладоши, причем старался делать это громче всех, а жена, уже давно с этим смирившаяся и не ожидавшая от него ничего другого, начинала терпеливо пересказывать ему сюжет в надежде на то, что, выпив в буфете кофе, он не уснет хотя бы после антракта. Однако и во втором отделении он засыпал и в результате узнавал, чем закончилась пьеса, только тогда, когда они уже ехали домой и Хая высказывала свое мнение о спектакле, режиссере, декорациях и актерах. Месяц тому назад ему пришлось выступать в роли посредника на длинных и утомительных переговорах между рабочими и администрацией аккумуляторного завода «Вулкан» в Маалоте, и он вернулся домой совершенно разбитый. «Слушай, — попросил он Хаю, — а ты не могла бы сегодня сходить в театр с кем-нибудь другим? С женой Бени, Сарит, например, или с Йонатаном?» Но Хая вдруг страшно разозлилась — видимо, эта злость копилась в ней уже давно — и стала кричать. «Да ты хоть знаешь, — вопила она, — что твоего Йонатана вообще дома не бывает? Я понятия не имею, где он ошивается. Шляется небось целыми днями по центру города с этими своими дружками, а когда соизволяет наконец-то вернуться домой, слушает какую-ту жуткую музыку. Все стены в комнате обклеил плакатами с черепами и вампирами, каждый день у него то новая серьга в ухе, то новая татуировка, а про уроки и говорить нечего. Но ты молчишь, как в рот воды набрал. Какой ты после этого отец? Ему же всего четырнадцать, ему мужской совет нужен. Когда ты с ним вообще в последний раз по-человечески разговаривал? Только и знаешь, что из-за денег с ним ругаться». Реувен хотел было возразить, что еще год назад сказал в синагоге «Спасибо, Господи, что освободил меня» [34], но решил, что это может ее еще больше разозлить, и, не сказав ни слова, молча уставился в телевизор, пережидая, пока она успокоится. Он думал о том, что еще год назад он, Йонатан и его друзья вместе мирно играли в футбол на лужайке на заднем дворе. Обычно он, Реувен, стоял на воротах, которыми служили две сосны, а мальчишки безжалостно обстреливали его мячом. Он прыгал на мяч, как Янкеле Ходоров, несколько раз получил под дых, а один раз ему даже заехали ногой между ног, но после бар-мицвы Йонатана эти футбольные сражения внезапно прекратились. Может быть, Йонатан и его друзья просто остыли к футболу, а может быть, все дело было в том, что Хая решила построить на заднем дворе маленький бассейн и наняла рабочих, которые выкорчевали всю траву и вырыли яму. Сам Реувен был категорически против этой затеи, но спорить с женой у него не было сил. Впоследствии оказалось, что получить разрешение на постройку бассейна не так-то просто и что все это влетит им в круглую сумму, и строительство приостановилось. Яма заросла сорняками, и приходилось все время следить, чтобы близнецы, дети Бени, туда не свалились. Не смотрит больше Йонатан вместе с Реувеном и футбольные матчи, которые транслируют по субботам по второму каналу. А когда Реувен недавно спросил сына, не желает ли тот сходить с ним на стадион «Кирьят-Элиэзер», посмотреть игру хайфского «А-Поэля» с иерусалимским «Бейтаром», Йонанан сказал, что ему что-то не хочется. Реувену пришлось утешаться мыслью, что он, по крайней мере, сэкономил на билетах. Кроме того, в последнее время Йонатан непрерывно просит у него денег, а когда Реувен ему отказывает, обзывает его Гарпагоном. У матери научился. И зачем ему столько денег? Еще, чего доброго, начнет пить и курить… Ничего не поделаешь, вздохнул Реувен, поздний ребенок, избалованный, и вдруг подумал, что ведь, в сущности, он у них не только первый общий ребенок, но и единственный. Несколько лет подряд они старательно трудились, чтобы произвести его на свет. Каждый месяц в благоприятные для зачатия дни Реувен исправно взбирался на жену, закрывал глаза и страстно молился, чтобы хоть на этот раз у них что-нибудь получилось, но проходило две недели, и Хая со слезами на глазах сообщала ему, что опять ничего. Видя, как она плачет, Реувен испытывал чувство вины. В конце концов они решили обратиться к врачу, и выяснилось, что причина — именно в нем. Правда, врач не сказал, что он бесплоден, но сперматозоиды, по его словам, были, мягко говоря, не ахти. Только тогда Реувен понял, почему после Офера Эммануэлла так и не смогла больше ни разу забеременеть. Правда, ушла она от него совсем не по этой причине, были другие, но уже через год после того, как она переехала к этому своему типу в Цахалу [35]у нее родилась дочь, Ноа. Кстати, он видел ее на похоронах Эммануэллы. Худенькая, с золотистыми курчавыми волосами, она стояла между отцом и Офером, и нос у нее был красный от слез. Реувен подошел, пожал ей руку и дрогнувшим голосом сказал: «Примите мои соболезнования». Ему очень хотелось ее обнять, но он сдержался. Она тоже пожала ему руку и кивнула головой, но ему показалось, что она его не узнала. Ничего удивительного. Ведь с тех пор, как он в последний раз приезжал в Цахалу, прошло много лет. Стараясь не глядеть в глаза этому типу, он заставил себя пожать руку и ему, затем пожал руку Оферу, неуклюже обнял сына за плечи и мысленно сказал ему: «Ну вот, сынок, мы и остались с тобой совсем одни». Но. тут же спохватился. «При чем здесь я? У меня же есть жена. Вот если бы я был мужем Эммануэллы, тогда бы я сейчас стал вдовцом».

Когда родился Йонатан, Реувену было сорок семь, а Хае — сорок один. Он хотел назвать сына Давидом, в честь отца, умершего за несколько месяцев до этого в доме престарелых, но Хая воспротивилась.

— Давид, — заявила она, — имя галутное [36].