У самого синего моря. Итальянский дневник - Наталья Осис Страница 20

Дальнейшее я точно не помню, что, видимо, объясняется тем самым состоянием аффекта, о котором любят говорить юристы и сценаристы. Я вопила что-то о том, что мне не надо десять лет, мне надо на полчаса, что ботинки я себе и потом куплю, а в театр мне сейчас надо, точнее, через 15 минут, и… дальше, как я и говорила, не помню. Ботинок с каблуком оказался у меня в руке, я принялась лихорадочно его напяливать, а старый грузин на меня смотрел… с сожалением.

«Эх, – сказал, принимая деньги (рублей пятнадцать, помнится), – вечно вы, москвичи, куда-то спешите, бежите, летите, все норовите сделать тяп-ляп. А почему не сделать по-хорошему? А куда спешить? Зачем спешить?»

Тут я наконец впервые на него как следует посмотрела. Никакой он был не старик. Грузин – да, без сомнения, и нос, и усы, и акцент, но лет ему было совсем не так уж много – сорок или сорок с небольшим. Просто он действительно никуда не спешил – вот почему я, не глядя, решила, что он старик. Кто же еще мог сидеть себе в своей сапожной будке советского образца, как в избушке на курьих ножках, и работать, как прошлом веке – не спеша и на совесть? Критика, из-за которого я так волновалась, я нашла флиртующим с моей очаровательной подружкой, которую я пригласила на тот же спектакль еще неделю назад и совершенно об этом забыла. Мое присутствие их даже несколько огорчило – для меня надо было придумывать причину их счастливого смеха. Излишне добавлять, что рецензия была не просто прекрасной, а феерической. Да, а каблук, приклеенный грузинским сапожником, крепко держался даже тогда, когда ботиночки совсем развалились от грязи, соли или чем там еще посыпают московские улицы.

Главный вопрос в этой истории только один: а действительно, почему же мы все время куда-то спешим? Жалко, что до ответа на этот вопрос я так и не додумалась. Может, для того, чтобы додуматься, нужно завести себе такую же будочку? Где-нибудь в Италии. Рядом с Миланским собором. Только, наверное, очень уж будут раздражать все эти люди, которые вечно куда-то бегут и готовы сделать все тяп-ляп – лишь бы побыстрее.

Артиджано (artigiano) буквально переводится на русский как «кустарь-ремесленник», но, как вы догадались, я сейчас опять буду придираться к переводу, данному в словаре. Слово «кустарный» неизбежно вызывает у меня целую ассоциативную цепочку, бегущую строку, вспыхивающую в мозгу, как неоновая реклама: посконный, домотканый, с суконным рылом, да в калашный ряд. И где-то там вдали маячит квасной патриотизм. Ужас. Но, возможно, мои ассоциации – не показатель. Проконсультируемся у великих лексикографов – что они там про кустарное думают? Оказывается, они еще хуже, чем я, думают, только, как водится, лучше объясняют – на то они и великие. Ушаков подчеркивает второе значение – примитивный, бессистемный, неискусный. Даль говорит, что это самый плохой и дешевый товар, с виду похожий на фабричный и потому сбивающий цену. А Ленин (в Большой советской энциклопедии) забивает гвоздь по самую шляпку: «Худший вид капиталистической эксплуатации».

В Италии всё не так. Начну с того, что местные кустари-артиджани – своего рода священная корова итальянской политики. Образование, здравоохранение, культуру какую-нибудь или уж совсем непонятную экологию уполовинить в финансировании – это в Италии можно запросто. А вот негоцианты и артиджани – это соль земли итальянской. Их не только никогда и ни при каких условиях не урезают в правах, но и каждый год придумывают для них какие-нибудь вспомоществовательные, поощрительные, развивательные и прочие благоволительные прожекты. И если в шесть часов вечера вы видите, как по узкой пешеходной улице исторического центра пробирается, расталкивая сплошную массу людей, маленький мусорный грузовичок, то знайте: он здесь ради того, чтобы облегчить жизнь негоциантам. Ежели он не протиснется мимо вас в это время, когда вы гуляете с детьми и покупаете себе булку или мороженое, то бедным магазинщикам придется самим донести картонные коробки до мусорки, а разве можно их так угнетать? Ах нет, у Ленина было сказано «эксплуатировать». Точно! Можно ли их так эксплуатировать? Или, например, разрешение на движение грузового транспорта в пешеходной зоне по утрам. На тех же узких средневековых улочках, мощенных крупной брусчаткой, как раз в то время, когда дети идут в школу, а взрослые – на работу, снуют грузовики, доставляющие товары в магазины. Сначала я по наивности спрашивала – наверное, потому, что еще свежи были воспоминания о разгрузке декораций в пять часов утра где-нибудь в Камергерском переулке, – а почему товары привозят так поздно? Не могут ли их привозить, скажем, до восьми? А потом, когда идет основной поток пешеходов, оставлять улицы свободными? «А как же тогда владельцы магазинов? – отвечали мне. – Ведь они открываются обычно только в десять. Не могут же они так рано вставать!» Бедные, бедные угнетенные торговцы и кустари-ремесленники! В десять они не спеша открываются, в 12:30 они идут обедать, к половине четвертого они возвращаются на рабочее место, а в полвосьмого закрывают свои лавочки. Да, и еще, кроме воскресенья, они отдыхают в понедельник утром – в компенсацию за тяжелую работу в полувыходной субботний день. (Кроме шуток: суббота – это не выходной день и не рабочий, а… суббота. На бюрократическом языке называется preferiale – предвыходной.)

Ситуация эта, понятно, возмущает только меня. Да и меня, по сути, возмущают только магазины, но никак не мастерские художественных промыслов. Если честно, то я этим ремесленникам просто завидую. И вовсе не из-за послаблений в организации своего маленького дела. А из-за самого дела. Artigiani – слово того же корня, что и искусство, – arte. Их непосредственное дело – каждый день создавать маленькие произведения искусства. Шляпы, обувь, платья, перчатки, посуду, сумки, ремни, вазы, стулья – все, что хотите.

Сидит себе, например, человек в мастерской и делает только коробки – все возможные и невозможные: изящные коробочки для писем, элегантные коробки для перчаток, вместительные короба для кладовок, легкие и крепкие ящики для игрушек, футляры с бархатной начинкой, с золотым тиснением, с серебряными замочками и малюсенькими ключиками. Сидит себе, не поднимая головы, и работает, а вокруг него – миллион коробок и футляров: плоских и высоких, круглых и прямоугольных, кожаных и картонных, в цветочек, в полосочку, в клеточку, с райскими птицами и алыми парусами. Утром пробежишь мимо него по дороге в школу – он уже там, ребенка в школу закинешь, зайдешь выпить кофе, а он сидит, работает. Будешь пробегать мимо с работы или на работу, по пути в магазин или на встречу с подружкой, а он так и сидит, склонившись, и что-то там колдует над своими коробочками. Ну как ему, такому, не простить грузовичок с его материалами, потеснивший тебя на узкой улице? Бог с ним, с грузовичком, тем более что свои картонные коробки он мусорщикам точно не сдает – он из них делает произведения искусства. Я теперь в таких произведениях искусства держу самые нежные воспоминания – любимые детские вещички. В коробке с ангелочками – то, что сгодится для Маши, а с парусами – сугубо мальчишечье, то, что Пете безвозвратно мало, а выкинуть рука не поднимается. Будет кому – отдам вместе с коробкой, пусть отправляется наша нежность в свободное плаванье.