Письма любви - Мария Нуровская Страница 20

Один из них отвернул лацкан и показал свой значок.

Я не знала, достаточно ли этого, но, не желая обострять ситуацию, повела их к нашей двери. Я шла за ними. В это время в коридоре появился старший сын портного. Многозначительно посмотрев на него, я показала ему глазами на вошедших, а потом на входную дверь. Он все мгновенно понял и также глазами подал мне знак. Прошло полчаса. Ты не появился, и я уже знала, что ты предупрежден. Мужчины порылись в одной комнате, а потом поинтересовались, кто живет в другой. Я ответила, что больная женщина после концентрационного лагеря. Они спросили, кем она нам приходится.

— Жена Анджея Кожецкого, — сказала я, забыв, что тоже представилась им женой.

— Две жены, — усмехнулся один из них. — Понятно, почему его нет дома.

Я ничего на это не ответила. Наконец они убрались. Закрыв за ними дверь, я бросилась в большую комнату. Тут же меня окружили сочувствующие соседи, а старший сын портного с волнением рассказывал:

— Я вышел, смотрю, идет пан доктор с пустым ведром, ну, я к нему: пан доктор, за вами пришли. Пан доктор знал, что делать. Говорит, передай жене, что я ей дам знать о себе. Пусть ждет…

Которой из них? — подумалось с горечью. Ведь всего минуту назад мне напомнили, что я тебе не жена.

Каким был этот ноябрь тысяча девятьсот сорок восьмого года?.. Где-то через пару дней Марыся спросила про тебя. Я поколебалась, но потом рассказала ей правду. Ее глаза на мгновение стали еще больше.

— Мама похожа на мишку коала, — заметил однажды Михал.

Мне же она напоминала женщину со знаменитой картины Эдварда Мунка «Крик». Тот же рот, глаза. Некоторые утверждали, что эта картина олицетворяла смерть. Это действительно так, художник был заражен смертью. А Марыся заразилась ею в лагере… Оказалось, что я поступила правильно, посвятив ее во все. Эта новая ситуация вернула Марысю из непонятного для нас мира. Она никогда не рассказывала о том, что пережила. Она вообще говорила мало и целыми днями могла молчать. А тут впервые ее стало волновать происходящее вокруг. До этого такие моменты наступали редко, например как в ситуации с рисунком Михала. Теперь же ее внимание к нам стало более явным. Я постоянно спешила — с работы домой, из дома на работу. Нужно было прибраться, сделать покупки, накормить Марысю. Но теперь кормежка с каждым разом проходила все лучше. А в один прекрасный день она вынула из моей руки ложку и начала есть сама (как тогда, после рисунка Михала). Однажды, вернувшись с работы, я не застала ее в комнате. Марыся была в кухне — она мыла посуду. Я неожиданно почувствовала комок в горле и присела на стул. Она повернула голову в мою сторону, наши глаза встретились. Мы смотрели друг на друга, как две женщины, у которых полно забот — дом, ребенок. Когда я рассказала тебе об этом, ты обрадовался.

— По крайней мере, будешь посвободнее, — заметил ты.

Известие от тебя пришло через неделю. Мне дали адрес и предостерегли, чтобы я не привела за собой хвост. Ехать нужно было узкоколейкой до Кларысева, а оттуда большой отрезок пути идти пешком. На перекрестке повернуть направо, никого не спрашивая о дороге. Через двести метров находилась вилла с забитыми окнами. Мне следовало войти со двора.

В Кларысеве уже сгустились сумерки. Пахло осенью, под ногами чавкали мокрые листья. Мне было не по себе в незнакомом месте, в темноте. Наконец я увидела виллу. Обошла и постучала в дверь кухни. Никто не открывал. Дом казался нежилым. Я попробовала еще раз — уже посильнее, кулаком. Через минуту послышался шум и раздался мужской голос:

— Кто там?

— К Войцеху от Ванды, — ответила я.

Двери открылись, и передо мной возник подозрительного вида мужчина: заросший щетиной, с глубоким шрамом на щеке, в углу рта прилеплен окурок.

— Пошли, — коротко произнес он.

Узкой лесенкой мы спустились в подвал. Он ни разу не оглянулся, когда я спотыкалась о какую-то рухлядь. Наконец во мраке вспыхнул прямоугольник света. Я оказалась в сильно прокуренном помещении. Под потолком горела лампочка без абажура. Несколько мужчин играли за столом в карты, среди них был ты. Увидев меня, поднялся. Я с трудом узнала твое лицо. Все быстро ушли, и мы остались одни. Ты обнял меня, и я почувствовала запах сигарет и водки, точнее, самогона. Мы долго стояли, прижавшись друг к другу. Я ощутила напор твоего тела, потом услышала учащенное дыхание. Ты поднял мне юбку. Я боялась, что кто-нибудь войдет, и этот запах самогона… Хотела тебя остановить, но не смогла. Ведь это был ты. Словно читая мои мысли, ты прошептал:

— Сюда никто не войдет.

Ты подхватил меня, и через минуту я уже лежала на кровати с металлической сеткой, которая немилосердно скрипела. У нас даже не было времени, чтобы раздеться. Одним движением ты стянул с меня трусы. Первый раз в жизни ты не считался с моими желаниями. Мне казалось, что ты насиловал меня. А может, все дело в этой обстановке… Ведь ты просто хотел найти во мне убежище от страха и одиночества. Кровать пела, переливаясь на разные голоса. Наверное, сетка была ржавой. Я боялась, что нас слышно во всем доме, однако ничего не могла поделать. Ты входил в меня все сильнее, все больнее, но я сжимала ногами твои бедра: хотела, чтобы ты чувствовал, что я — с тобой. Наконец ты вышел из меня со стоном, застрявшим где-то в горле. И вновь я любила тебя. Такого беззащитного. Мы лежали без движения, и неожиданно я поняла, что ты спишь, даже слегка похрапываешь. Это тоже было мне знакомо. Через несколько минут ты проснулся.

— Неужели я заснул? — с удивлением спросил ты.

Потом мы говорили. Ты рассказал мне, что дело очень серьезное. Начали арестовывать людей, с которыми ты сотрудничал, когда был на конспиративном положении.

— Таким, как я, выносят смертный приговор, — тихо проговорил ты.

— Знаю, — коротко отозвалась я.

— Я вынужден бежать за границу, Кристина. Через две недели меня перебросят…

Твои слова отозвались во мне гулким эхом. Все чувства во мне атрофировались. Откуда-то издалека раздался твой голос:

— Как я могу тебя с ними оставить?

— Ты должен спасаться, — ответила я.

Мы смотрели друг на друга. То неприятное выражение уже стерлось, и я не помнила его. Было только твое лицо, был только ты.

Я должна была прервать письмо, потому что проснулся Михал.

Он очень переживал из-за смерти мамы. Плакал, боялся к ней войти. Я сидела с ним, пока он не заснул на нашем топчане, но он проснулся и подбежал ко мне. Я прижала его к себе, и мы рыдали вдвоем.

— Я был недобрым с ней.

— Неправда, Михалек, — сказала я. — Нам всем было тяжело, но мы ее любили.

Он посмотрел на меня:

— Мы правда любили мою мамочку?

Я молча кивнула.

— Хочешь к ней пойти?