Черное и серебро - Паоло Джордано Страница 20

– Держись! – сказал я ей.

В ответ она улыбнулась. Больше не надо было притворяться, смерть уже была здесь, среди нас: заняв свободную половину постели, она спокойно ждала.

Синьора А. еще сжимала руку Норы или, наоборот, Нора сжимала ей руку.

– Смотри, береги ее! – велела синьора А.

– Обязательно буду! – пообещал я.

Нора едва повернулась ко мне, словно говоря: видишь, насколько все просто? Почему ты раньше так не делал? Я подошел и поцеловал ее в висок.

– Мы пойдем, а ты отдыхай! – сказал я синьоре А., но она уже дремала, неизвестно, где она нашла силы сохранять бодрость эти несколько минут, с какими обезболивающими и успокаивающими ей пришлось бороться, чтобы добиться обещания, что мы с Норой и впредь будем беречь друг друга.

Когда мы выходили, она глубоко спала. Я взглянул в окно. И не удивился, увидев на карнизе, за кружевными шторами и двойными стеклами диковинную птицу, – птицу с желтыми и голубыми перышками, длинными белыми перьями хвоста и с темными, серьезными, полными сочувствия глазками, глядевшими на нас.

Несколько дней спустя Нора купила сковороду с отверстиями – для жарки каштанов. Сковорода сияла девственно чистым металлом и была совсем не похожа на немного помятую и заржавелую сковороду синьоры А. Каждую осень Бабетта совершала этот ритуал. Она собирала каштаны в лесу за домом – собирала, когда они еще были в плюске, а потом приходила к нам их пожарить. Я помогал ей надрезать каштаны один за другим, в тот вечер мы ужинали каштанами и молоком с медом.

– У меня так вкусно, как у нее, не получится, – сказала Нора, – эти из супермаркета. Но можем попробовать.

Пока мы с сомнением разглядывали золотистую мякоть каштанов, она попросила налить ей вина.

– Я решила перевести Эмануэле в другую школу, – объявила Нора.

– Правда?

– Со следующего года. Здесь его не ценят. Не понимают. Она всегда об этом говорила. И вообще, разве можно вырывать из тетрадки листки?

– Учительницы вырывают. Так было всегда.

– А сегодня нет. Сегодня так больше не делают. – Она замолчала, чтобы отпить вина, потом протянула мне бокал. – Еще я считаю, что, если тебе не продлят контракт, ничего страшного не случится.

– А вот я боюсь, что случится.

– Может, это подтолкнет нас уехать. По крайней мере, попробуем. Если тебе здесь не нравится, если ты считаешь, что можешь добиться большего, можем уехать. Я и на расстоянии смогу вести свои проекты, а не получится – наплевать. Стану специалистом по жареным каштанам. – Она приобняла меня. – Ну, что скажешь?

– Не знаю. Столько всего сразу.

– Я не об этом. Гляди, по-твоему, они готовы?

Однажды ночью, во время болезни, синьоре А. приснился Ренато. Он редко приходил к ней во сне. В этот раз он стоял перед ней, как всегда элегантный, но в какой-то нелепой фетровой шляпе, хотя он терпеть не мог головных уборов, у него от них чесалась голова. Не вынимая рук из карманов зимней куртки, он ласково позвал ее:

– Пойдем, пора!

Синьора А. испугалась, что он прячет в карманах что-то опасное, и попросила показать ладони. Ренато пропустил ее просьбу мимо ушей.

– Пойдем, уже поздно! – повторял он.

– Я не хочу, еще рано. Уходи!

Синьора А. подалась назад. Ренато с расстроенным видом опустил голову. Повернулся к ней спиной, и его поглотила темнота.

Той ночью Бабетта прогнала мужа, хотя очень его любила: и в этом – самое красноречивое свидетельство ее привязанности к жизни.

Приблизительно в то же время и мне приснился сон. Я находился на безлюдной подземной парковке. На асфальте, в одной из трещин, вырос кустик. Когда я подошел взглянуть на него, оказалось, что это не куст, а верхушка пышной кроны дерева, ствол которого тянется вниз на много метров, так глубоко, что основания не видно. Проснувшись, я понял, что это видение связано с синьорой А. К сожалению, мне не выдалось случая рассказать ей об этом.

Она принадлежала к тому роду кустарников, которые пускают корни в трещинах стен, растут у дорожных бордюров, а также к тем вьющимся растениям, которым хватает узкой щели, чтобы уцепиться и целиком покрыть собой фасад дома. Синьора А. была сорной травой, но одной из благороднейших сорных трав. Ошибок, которые она совершила в последние месяцы жизни (она махнула на себя рукой раньше времени, не потрудилась позаботиться о том, что случится после нее, поддалась растерянности), было, наверное, не избежать. У того, кто настолько полон жизни, нет места для мыслей о смерти, – я наблюдал это у синьоры А. и каждый день вижу это у Норы. Мысли о смерти существуют только для тех, кто готов ослабить хватку, для тех, кто хоть раз ее ослабляет: да это и не мысль вовсе, а, скорее, воспоминание. Одно она все же предусмотрела. Синьора А. позаботилась о том, чтобы лежать рядом с мужем. Видимо, однажды она дошагала до местного кладбища, прижимая к себе черную сумочку, а потом достала деньги – заплатить за землю, в которую она ляжет. Не знаю, когда она это сделала, до или после того, как заболела раком, но я точно знаю, что и в тот раз к подобному шагу ее подтолкнула не смерть, а любовь к Ренато, с которым ей не хотелось расставаться на целую вечность.

– Нам тоже надо об этом позаботиться, – сказал я Норе, когда мы входили в кладбищенские ворота. Я сделал вид, что пошутил, хотя на самом деле был серьезен.

– Ты же всегда говорил, что хочешь, чтобы тебя кремировали.

– Знаешь, я передумал.

Она кокетливо надула губы, словно показывая, что ей тоже нужно подумать, стоит ли держать меня при себе столько времени. Потом растерянно оглянулась:

– Как мы ее найдем?

Дело в том, что в день похорон мы не пошли на кладбище и не знали, где погребена синьора А. Одна из ее кузин дала моей жене расплывчатые указания, которые, помноженные на Норин географический кретинизм, утратили всякий смысл.

– Раньше ты говорила «в глубине». Давай-ка сходим туда!

Мы поделили дорожки, словно искатели сокровищ. Отчасти так и было.

Нашел ее Эмануэле.

– Идите сюда! Она здесь! – закричал он.

Мы велели ему не кричать, потому что на кладбище это не принято.

– Но мы же на улице, – возразил он.

Эмануэле чувствовал себя среди покойников куда свободнее, чем мы. Позднее мне подумалось, что они только обрадовались, услышав звонкий голос нашего сына – «певческий голос», как говорила она.

Длинная плита из белого мрамора была чистой – то ли ее вымыл дождь, то ли кто-то побывал на могиле незадолго до нас. Эмануэле забрался на плиту, Нора уже собиралась сказать, чтобы он слез, но я ее остановил: она бы разрешила. Эмануэле погладил цветную фотографию синьоры А. и долго с подозрением рассматривал фото Ренато.

– Привет! – поздоровался Эмануэле.