Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 21

Возразить тут было нечего, и Туз понуро отправился собираться, раздумывая, откуда архонт узнал. Пустынные все слухи. Они уведомили об этой драме и Колю-ножа, который явился в обнимку с огромным, на голову выше его, кувшином: «Вот, кум, сам Македонский нукусовку из него хлестал! Бери на добрую обо мне память. Да поберегся бы ты, кум, платонических отношений – опасно в коллективе»…

Мими опять растворилась где-то, а Витас сказал на прощание, подсаживая в грузовик: «Говорил тебе – не ищи истину в подоле. В каждой деве, поверь, кроется жадное дитя, желающее впиявиться в твою грудь. Подумай в пути, не создал ли уже Господь такой камень, который сам не в силах унести?»

Так Туз очутился в каракалпакском селении Ильич, где следовало дождаться самолета, вылетавшего будто бы раз в неделю, но сразу до столицы.

Остановился в странноприимном доме и спал одиноко во дворе на раскладушке. Вспоминал Мими и укорял себя за Иудину глупость. Глядя на деревянную решетку над головой, заплетенную побегами винограда, чувствовал, что изгнан за дело из пустынного рая. В виноградной листве голубело небо, а ночью запутывались звезды. Кричали навзрыд ишаки. Взлаивала собака в соседнем дворе, ей отвечала другая, что-то вставляла третья. Конечно, только ночью и можно поговорить. Днем на улицах жарко, шумно – скучно сидеть на цепи. Совсем уже издалека, из межпустынья, где лежала в шатровой палатке Мими, тихий ветерок приносил потявкиванье шакалов и, чудилось, ее улыбку.

Как-то само собой начало складываться что-то звонкое, сродни грациозной газели Захириддина: «Под лозою виноградной, под высоким южным небом»… Но только замыслил другую строчку, как умолкли собаки, нюхая шакалий ветерок, и он принюхался, засыпая. Пахло луком в мешках у стены под навесом, пахло дневной пылью, и уже казалось, что пахнет рассветом, который вот-вот появится об руку с Мими прямо из кувшина Македонского.

Неожиданно приехала она под вечер другого дня на том же грузовике, доставлявшем продукты в лагерь. Держась за руки, они долго гуляли в саду под тутовыми деревьями, будто поджидали запуск космического зонда. «Ну, давай уже, – сказала Мими, улегшись куда ни попадя в темноту, лишь поелозив попкой, сметая ветки и камешки. – Не будем уповать на судороги рефаимов вроде Голиафа»…

Настолько глух был сад ночной, что Туз, действуя на ощупь, замешкался. Мими сама, как черная дыра, поглотила разом всю близкую к ней материю. Каменные шарики тохарского талисмана на его груди обрели движение, разъясняя, в чем фокус резвости ночного полета, – поступательная скорость совокупляется с вращением Земли вокруг оси против часовой стрелки. Не сразу это дошло, а только когда Мими остановилась и выдохнула «Лиапсе!», прозвучавшее так просто, будто доела овсяную кашу. Ах, все, с нетерпением ожидаемое, кончается, как летняя ночь, как запуск зонда в космос, – неоправданно быстро, на обратный счет от десяти до единицы…

На рассвете Туз шептал ей на ухо: «восходит с лица твоего сияющий солнца лик, а со щек румянец зари блестит», – но она прервала, указав на македонский кувшин: «Тебе вряд ли нужен этот горшок. Ра просил привезти»… Скоро оделась и пошла к грузовику, едва ли оглянувшись, подобно богине легких облаков с кувшином грома за спиной, оставив лишь Тузу на память нечто, неотмываемое в арыке.

В тот же день выяснилось, что самолеты из Ильича никуда не летают, поскольку и аэропорта вовсе нет, а с космодрома вряд ли отправят, или уж совсем не туда. Пришлось садиться на поезд, помчавшийся в ночи с удвоенной прытью. Сидя у окна, Туз всматривался в свое лицо, скакавшее по холмам пустыни и внезапно терявшееся в их темном основании. Припомнил начатую газель, надеясь заснуть, да не смог. С верхней полки все склонялась виноградная лоза, а сквозь потолок виднелись звезды – целый Млечный путь.

Он не завидовал славе, красоте, деньгам. Только избранности. А теперь еще неосязаемому достоинству Мими, имя которой так созвучно обольщенной сатаной Лилит. Должно быть, всю его без малого тысячелетнюю жизнь влекло Адама к первой жене.

Подобие газели, крытой сайгаком, завершилось к утру без упоминания имени автора: «…Мне с тобою ждать отрадно нежно-радостного Феба. В восхождении светила видим мира превращенье, утверждающую силу внеземного притяженья. Настоящее в прошедшем вдруг представилось нам ясно. Жить в минувшем было легче, только что ж грустить напрасно. И взошедшее светило опалило зноем нас, но во мне уже остыло чувство, данное на час»… Увы, начало, как правило, лучше конца.

Туз проснулся от тишины – поезд стоял. И в этом покое он ясно ощутил бескрайнюю свою дурь, о которой говорил Ра. Не то чтобы огорчился, но не понимал, как с этим жить дальше. «А что такое ум? – спрашивал себя. – Не воспоминание ли об опыте прожитых жизней? Если их не было или память плоха, то ты, братец, осел. Да неужто ум в памяти?»

За окном лежала зеленая равнина, полная тюльпанов и маков. Песок под насыпью казался легким, как цветочная пыльца. Славно пахло рельсами и шпалами. Солнце еще не взошло, но уже растеклось по небу, озолотив его. Неподалеку стоял, как эректус, серьезный суслик с желтой грудью, глядя на поезд. Черноглазые дети махали цветами и улыбались. В стороне от них девочка в желтом платье смотрела вдоль состава задумчиво, как маленький суслик. На горизонте замерли холмы, утомленные ночным бегом. А совсем далеко едва синели горы с белыми кое-где вершинами. Казалось, солнце взойдет перед ними. Туза осенило, что он уже бывал здесь – видел суслика, обрывал тюльпаны на холмах и подбирался аж к синим горам. Да заснул у темного их основания, позабыв все на свете. Поезд тронулся, все на свете дрогнуло, отодвинулось и стало неузнаваемым. О, как же давно наведывался он в эти края, если теперь они кажутся настолько чужими!

Конечно, давненько – когда они с бабушкой ездили на целину. Глядя на степи, среди которых являлись одинокие, как у Коли-ножа, кибитки, на заброшенные полустанки, где неведомо какие тормозили поезда, Туз отчетливо припомнил ту поездку. Бабушка доставала из авоськи курицу, пирожки, яйца, резала хлеб и насыпала соль на обрывочек газеты с портретом комбайна. Какая-то крупная тетка разудало косила траву, широко, как мужик, взмахивая косой. Приятно пахнет травой, когда слегка, но случается и чрезмерно, до одури все отбивая. Потому и не вспомнил сразу, что литовка – это и есть коса – большая, в отличие от малой, горбуши. Правда, целина для него умещалась в квартире, а поезд был составлен из стульев и табуреток, но сопричастность-то куда денешь, точно сам эти земли пахал…

По сути дела, мысль – это тоска, в которой страстно желаешь вспомнить ушедшее, чтобы понимать настоящее и провидеть будущее. Он чуял, Земля, конечно, в центре вселенной и совершенно плоская, но в то же время – круглая и где-то на отшибе. И ощутил себя живым и бодрым, почти мудрым, так что захотелось с кем-нибудь поговорить, но попутчики сами болтали без умолку, всхрапывая на разные голоса.

«Все развивается, господа, меняясь час от часу, как вид за окном, – размышлял почти вслух. – Сначала нашего мира вовсе не было. Потом возникло одно измерение, похожее на рельс. Затем второе, когда земля была блином. Ныне в триедином она кругла. Но вскоре, вероятно, наступит пора четвертого замера. Право, все ответы на загадки мироздания вокруг нас – под ногами, сбоку, над головой. Ах, как легко их разгадать, если мыслить вольно, без гирек опытов и цифр. Все в слове, господа! В уже известных образах, затертых, как подошвы на каменистых тропах. Время – песок. Господь – един. Смертию смерть-злодейку поправ». – Здесь он притих, поскольку возникли сомнения, да и мужик с верхней полки глядел волком – вот-вот растерзает.