Возвращение Сэмюэля Лейка - Дженни Вингфилд Страница 21

Сван ответила, что он спятил – не станет она ни над чем нависать. И поплелась к дому. Это означало, что Ноблу быть священником, а Бэнвиллу – всей конгрегацией.

Пока Сван пропадала в запретных местах, приехали и другие родственники, кроме Сида, Милли и Лави, – Элвис с Эвдорой. Детей они отвезли в город, в кино. Сван и ее братья о таком не смели и мечтать, Сэмюэль считал, что ходить в кино – грех. Взрослые расселись кто на веранде, кто во дворе, щелкая пальцами и притопывая в такт Сэмюэлю, который наигрывал на пятиструнном банджо «Туманный рассвет на горе».

Завидев пробегавшую мимо Сван, Сэмюэль перестал играть и окликнул:

– Эй, малышка! Подпоешь папе?

Сван на ходу мотнула головой.

Сэмюэль продолжал еще ласковей:

– Споем «Угасшую любовь».

Но даже мысль о красивой песне не соблазнила ее.

Элвис, первый в семье балагур, стоял прислонившись к самому толстому во дворе дубу. Он налетел на Сван, сгреб ее в охапку и закружил в танце. Сван шарахнулась от него как от зачумленного и пошла своей дорогой.

Смущенный Элвис понюхал подмышки:

– Неужели от меня так плохо пахнет?

Пахло от него мылом и одеколоном «Олд Спайс». Элвис Мозес, автомеханик, полжизни проводил в поту и машинном масле, а полжизни сиял и благоухал.

– У нее очередной бзик, – сказала бабушка Калла.

– Тогда держитесь, – сказал Элвис, – эти бзики кого хочешь доконают.

Сван взбежала на крыльцо и наткнулась на Дави – та играла с парой ходячих кукол возле сетчатой двери. Дави, которой разрешали носить шорты, была в темно-синих шортиках и прехорошенькой белой матроске. Затащить бы ее в купальню и окрестить как следует, подумала Сван. Но к купальне она теперь ни ногой. О тамошних опасностях не ведают даже родители.

Дави не позвала ее играть в куклы – тем лучше. Сван терпеть не могла кукол. Она влетела в дверь, а оттуда – прямиком в ванную, залечивать раны меркурохромом, он же «обезьянья кровь».

Пожаловаться бы отцу и дядям, что до смерти боится Раса Белинджера, велеть им, чтобы следили за ним, попросить защиты. Но нельзя. Попросишь о помощи – придется сознаться, что провинилась, а это выше ее сил. В таких делах нужен расчет. Если с этого дня держаться поближе к дому, то шансы хотя бы пятьдесят на пятьдесят, что Рас ее не тронет.

В доме Мозесов привыкли к музыке из «Открыт Всегда», к хлопанью автомобильных дверей, к голосам – и к приглушенным, и к тем, которые следовало бы приглушить. На ночь никогда не запирали дверей, не боялись, что кто-то проберется в дом. Ведь ни разу никто и не пытался. Но в последнюю неделю кто-то открывал двери, заглядывал в коридоры, бесшумно взбирался по лестницам, пока все обитатели безмятежно спали.

Иногда гость навещал их средь бела дня, но в дом не заходил, а подглядывал сквозь щелку в сарае, или забирался на сеновал, или сидел, припав к земле, на краю леса. Терпеливый, наблюдательный и немой как скала.

Однажды в душный полдень Сэмюэль стоял у окна их с Уиллади спальни и наигрывал на гитаре мелодию. Тоскливую, надо бы что повеселее, долго хандрить – не дело, но печальная мелодия выходила из-под пальцев сама собой. Прикрыв глаза, он подбирал мелодию, и нежные, скорбные звуки были сродни молитве. Сэмюэль открыл глаза, окинул взглядом ферму Мозесов. Даже в таком запустении она радовала глаз. Сэм Лейк не сразу стал священником, он был сыном фермера. Он любил землю – любил вдыхать ее запах, чувствовать ее под руками. Ценил то, что она способна дать в ответ на заботу и труд.

Об этой земле кто-то должен позаботиться. Вложить в нее силы и душу, своей любовью сделать ее такой, как прежде. Так думал Сэмюэль. Но отвлекся, кое-что вдруг заметив. Чуть поодаль, на бывшем сенокосном лугу, притаился среди моря пушистого, серо-зеленого зверобоя черноголовый мальчишка, смотревший на дом.

Сэмюэль спустился по лестнице, вышел на луг, но мальчик исчез, будто его и не было. Лишь чей-то рисунок на голом клочке земли.

Бернис хватало ума не распространяться о том, как Господь изменил ее жизнь. Она прекрасно понимала: чем больше болтаешь, тем меньше люди верят, так пусть ее поступки говорят за себя.

Во-первых она решила исправно ходить на службы. Уиллади никогда не скрывала, что для нее вера в Бога и посещение церкви – совсем не одно и то же, и иногда пропускала службы. По части дисциплины Бернис даст ей фору.

Во-вторых, решила стать солисткой, как только ей предложат, заметив, какой у нее чудный голос.

Бернис давно уже не пела, ведь когда тоскуешь, то не поется, а тоскует она давно. Но раньше она пела – до того, как Сэмюэль променял ее на Уиллади. Именно музыка и сблизила ее с Сэмюэлем. Он приходил к ним в дом, садился на крыльцо с ее братом Вэном, они бренчали на стареньких гитарах, а Бернис подсаживалась к ним и пела от души, и Сэмюэль растворялся в музыке. И в ней.

В-третьих, она начнет новую жизнь, хотя на самом деле мечтает поменять в жизни лишь одно – мужчину. Однако люди верующие без конца ведут разговоры о том, как Бог изменил их жизнь – так почему бы не изменить жизнь самой, а заслугу приписать Богу?

Это ей по силам. Женщина способна горы свернуть, была бы достойная цель. А Бернис созерцала свою цель каждый вечер за ужином. И иной раз еле сдерживалась, чтобы не протянуть руку и не коснуться.

Но Бернис не так глупа. Ей ничего не стоило бы передать Сэмюэлю картофельное пюре и мимолетом дотронуться до его руки. Или наклониться, ставя на стол кукурузный хлеб, и прижаться на один жаркий миг к его плечу. Все это просто. Но не очень умно.

А за хорошее дело берутся с умом.

И Бернис предложила Калле помогать по хозяйству, а Калла – вы подумайте! – сунула ей в руки швабру. Лучше бы просто предоставила Бернис делать по хозяйству то, что придет на ум, скажем… впрочем, на ум ничего не приходит, но как-никак она вызвалась помочь, и Калла могла бы поблагодарить ее за заботу, и все.

Бернис задумалась, что бы еще сделать хорошего? Навещать беспомощных стариков? Но это не поможет сблизиться с Сэмюэлем, разве что она попросит ее подвозить, но так не годится, водить машину она и сама умеет. К тому же ее передергивает при одной мысли о посещении больных.

Той был удивлен, когда Бернис стала к нему ласкаться, как до свадьбы. Удивлен – но рад до слез. Наверняка Бернис лишь играет, кичится перед Сэмюэлем своей добродетельностью, и Той твердил себе: нельзя так терять голову от женщины. Твердил – и не слушал себя, просто тешился, как ребенок конфетой.

Той Мозес, сам тому не веря, вновь ощутил вкус к жизни. Бернис улыбалась ему, когда он просыпался далеко за полдень. Приносила ему кофе, беседовала с ним, пока он пил. По дороге к Калле садилась с ним рядом, а не на заднее сиденье, подальше от него, и, когда Той обнимал ее за плечи, устраивалась уютно, словно птичка в гнезде.