Касторп - Павел Хюлле Страница 21

— Нравится тебе, когда хорошо произносят заученные роли? — услышал он уже знакомый дрожащий, с хрипотцой голос. — А может, они предпочитают гулять в саду?

Только сейчас, глядя ей прямо в глаза, он понял, почему она так очаровала его в курхаусе. Чуть выступающие скулы в сочетании со своеобразным, немного капризным изгибом губ придавали ее лицу экзотическую прелесть, какую-то двусмысленную, притягательную чуждость. Он молча подошел к ней, а когда она положила ему на затылок ладонь, почувствовал, как от каждого пальца исходит тепло нагретых солнцем дюн и веет жарким дыханием морского ветра. Прикосновение было таким чувственным, что, проснувшись утром, Касторп еще несколько минут остро его ощущал.

За завтраком и кофе он старался разгадать — наверно, впервые в жизни — поразительную логику сна. В том, что ему приснилась незнакомка из сопотского курхауса, не было ничего удивительного. Но почему она появилась в его детской именно тогда, когда он склонился над своей любимой игрушкой? И вдобавок был уже не ребенком, а — если можно так сказать — нынешним, сформировавшимся Гансом Касторпом. В конце концов, все это могло с большим или меньшим успехом объясняться теорией отражения давних или совсем недавних переживаний в произвольных комбинациях. Однако чем вызван странный вопрос о хорошо заученных ролях и прогулках в саду? Вряд ли событиями последних дней, недель или месяцев. Да и прежде он ничего похожего не слыхал и ни в одной книге не прочитал, то есть вопрос не был подсказан — прямо или косвенно — прошлым опытом. Так что же его в таком случае навеяло?

Уже на остановке, садясь в трамвай, Касторп обнаружил, что не захватил с собой — как делал каждое воскресенье — карты города. Упущение, хоть и пустяковое и ничем не грозившее, вызвало у него раздражение.

«Неужели из-за одного сна, — подумал он, — я начинаю забывать о мелочах?»

Однако четверть часа спустя, когда трамвай, проехав Большую аллею, приближался к железнодорожному вокзалу, произошло нечто гораздо более странное. Осмотр Старого города, прогулка вдоль Мотлавы и, наконец, портер в кабачке «Под оленем» — все, чем он так наслаждался в прошлые воскресенья, вдруг показалось Касторпу серым и скучным. Ему захотелось перемен. Настолько сильно, что он не раздумывая выскочил из трамвая возле вокзала, купил билет второго класса до Сопота и сел в первый же поезд.

«И ничего тут нет особенного, — размышлял он. — Стоит ли упрекать себя за решение провести воскресенье не там, где поначалу планировал, не совсем так, как обычно?»

В купе он сел напротив мужчины в темном котелке, погруженного в чтение «Анцайгера». С минуту смотрел в окно на все быстрее убегающий назад перрон, на портовые краны, пока их не заслонил направляющийся в Кёнигсберг скорый, а затем перевел взгляд на газету. В глаза ему бросился заголовок на первой полосе: «Простой полицейский раскрывает страшное преступление» и ниже подзаголовок: «Подмастерье золотильщика убил и расчленил своего хозяина!» На всю заметку, состоящую из двух десятков коротких фраз, в обычной ситуации у него ушло бы не больше минуты, но для человека, который заглядывает украдкой в чужую газету, чувствуя себя примерно так же, как безбилетный пассажир (не имеющий права пользоваться тем, за что не заплатил), чтение — дело нелегкое, да и удовольствия не доставляет. Тем не менее Касторп не мог оторваться от газетной страницы, для маскировки проделывая различные отвлекающие движения. Дважды поправил крепко завязанные шнурки, поворачивался лицом к окну, за которым мелькали огороды, рощицы и какие-то домишки, вынимал платок и вытирал совершенно сухой нос, в промежутках — поспешно и жадно — возвращаясь к чтению. Молодой подмастерье по фамилии Пудровский перед самым закрытием лавки убил ее владельца, Эрнста Хоффмана, а затем — как следовало из заметки — оттащил тело несчастного в подсобное помещение, чтобы там, в маленькой мастерской, разрубить на части. Потом — с помощью своей невесты, чья фамилия не была указана, — он уложил останки в деревянную тележку, прикрыл брезентом и в сгущающихся сумерках повез ужасный груз с улицы Золотильщиков через центр в сторону Вжеща. Полицейский Глобке в тот день возвращался домой пешком. У него болела голова, и он решил прогуляться. Сам факт, что в эту пору двое молодых людей тащат за собой по краю Большой аллеи тележку, не вызвал бы подозрений, если б не то, что — вопреки новейшим правилам движения колесного транспорта и пешеходов — тележка сзади не была освещена. Поэтому Глобке остановил их, дабы сделать внушение; заканчивая же свою речь, увидел, что из-под брезента высовывается и падает на мостовую кисть руки в белом манжете. Задержанные не оказали сопротивления. В участке подмастерье Пудровский признался в содеянном, взяв всю вину на себя, однако объяснить свои мотивы отказался. Преступники не похитили из лавки никаких драгоценностей — вероятно, намеревались сделать это позже, спрятав труп. Заметка завершалась информацией, что полицейский Глобке за проявленную в неслужебное время бдительность будет представлен к награде. Справившись с этой последней фразой, давшейся ему с наибольшим трудом, потому что вагон затрясся на стрелке, Касторп откинулся головой на спинку сиденья и устремил взгляд в окно.

— Вы удивлены? — услышал он низкий, теплый голос своего попутчика. — А может, страшновато стало?

Мужчина в котелке опустил «Анцайгер». Его серые глаза сверлили Касторпа с нестерпимой агрессивностью.

— Я знал старика Хоффмана, — он щелкнул пальцами по газетному заголовку. — И всегда ему говорил: не бери на работу поляков! Но у него были свои взгляды. Либеральные, — незнакомец сердито выпятил губы. — Ну и кончил соответственно. А может, вы, прошу прощения, тоже либерал? Мне это совершенно безразлично, будьте хоть ослом, я только хочу вас предупредить, что здесь, в этом городе, мы в несколько особом положении. Им только дай палец, мигом отхватят руку!

Последние слова мужчина произнес уже из-за газетного листа, вновь погружаясь в чтение. Теперь глазам изумленного Ганса Касторпа предстала светская хроника, из которой можно было узнать, что крымский князь Темир Булат Гудзунати с супругой Альмирой посетит Гданьск и остановится в гостинице «Deutsches Haus». Касторпу вспомнился Кьекерникс. Будь голландец сейчас рядом с ним в купе второго класса, выпад случайного попутчика — наглый и решительно противоречащий правилам хорошего тона — не остался бы без ответа. Сам же он предпочел промолчать — не потому, что имел особое мнение или, напротив, не знал, что сказать, а по очень простой причине: он чувствовал себя виноватым. В конце концов, не читай он чужую газету, этому ужасному типу не к чему было бы прицепиться. К счастью, поезд уже приближался к Сопоту, и Касторп с облегчением, не сказав даже «до свидания», вышел на перрон.

Перед вокзалом стояло несколько колясок с развеселой компанией. Табличка на столбике предлагала желающим отправиться на воскресную экскурсию в лесную корчму «Большая звезда», где гостей ожидают смолистый воздух, чудесные виды, родниковая вода и превосходная кухня. Секунду Касторп колебался, не сесть ли ему в одну из этих колясок — раз уж он с самого утра положился на волю случая, следовало бы продолжать в том же духе, — однако тут же поймал себя на лицемерии. Ни о каком случае и речи не шло. Ему захотелось погулять по прибрежному променаду и выпить пива на веранде курхауса исключительно потому, что он рассчитывал снова увидеть ту пару. И стало быть, желание это — пускай подспудное — надо исполнить или по крайней мере попытаться исполнить, коли уж он ему поддался и даже изменил характер воскресного времяпрепровождения. «Странно, — подумал он, — почему я корю себя из-за сущего пустяка?» Конные экипажи медленно двинулись к лесистым холмам, он же — проводив взглядом веселую компанию купцов и чиновников, возглавляемую несколькими пожилыми господами в старомодных пелеринах и цилиндрах, — направился через рыночную площадь к морю, куда вела полого спускающаяся вниз Морская улица. В отличие от полного приятных сюрпризов вчерашнего дня, когда он ездил в Сопот за сигарами, сегодняшние смутные ожидания с каждой минутой все больше нагоняли на него тоску.