Одинокая птица - Киоко Мори Страница 21

Из-за двери слышится тихая музыка. Я подошла поближе. Кийоши сейчас, наверное, помогает матери убирать со стола, а пастор Като сидит у себя в кабинете и просматривает записи — готовится к сегодняшним библейским чтениям. Я невольно ощутила кожей шерстяную обивку кушетки, на которой мы всегда сидим с Кийоши во время этих чтений.

Мне вспомнились слова Кийоши: «Когда твоя мать уехала, отец забеспокоился. Он боялся, что ты перестанешь ходить в церковь».

Интересно, что сейчас делает мать? Я попыталась себе это представить. Вот она сидит на татами, в мастерской. В руках у нее — серебряная игла и шелковая ткань. Может быть, она вышивает на кимоно невесты журавлиную стаю. С каждым стежком крылья журавлей становятся все ярче и ярче. Что она имела в виду, написав, что у них с дедушкой один и тот же Бог? Мне этого никогда не понять. Когда она жила с нами, я так и не осмелилась признаться ей, что больше не верю в Бога. А уж сейчас спрашивать ее о религиозных убеждениях — полная нелепица. Да, она никогда больше не придет в нашу церковь. Не положит цветы на алтарь, не будет петь псалмы и слушать проповеди. Так и останется жить вдали от меня, украшая прекрасной вышивкой чужие наряды.

Мне стало так жаль себя, что захотелось плакать. Сделав еще несколько шагов к двери бара, я споткнулась и чуть не упала — точь-в-точь как ворона, спасенная доктором Мидзутани. Я закрыла глаза. Из бара по-прежнему доносилась тихая музыка.

Стоя с закрытыми глазами, я вспомнила лицо Тору Учиды во время отпевания его матери. Когда мы пели последний псалом, Тору, Такаши, их отец и несколько родственников стали выносить гроб. А мы пели о том, как всемогущ Бог, о том, что наши сердца воздают ему хвалу. И в этот момент я увидела лицо Тору, залитое слезами. Он даже не скрывал их. Наши глаза встретились, и я закрыла рот, перестав петь. Когда Тору проходил мимо меня, мы одновременно кивнули друг другу. «Я не буду допевать псалом — из уважения к тебе», — сказали мои глаза. Он понял. «Спасибо, я так и знал», — ответили его глаза.

После отпевания мне захотелось найти его, но вся их семья поспешила на кладбище, а вечером того же дня они с Такаши уехали поездом в Токио.

После похорон госпожи Учида в моем сознании произошел перелом. Я стала думать, что Бога вообще нет, а если он и существует, то к людским судьбам равнодушен. И дело не только в слезах Тору. Пастор Като сказал тогда в своей проповеди, что мы не можем знать Божьих помыслов. «Некоторые из нас, — говорил он, — призваны Богом страдать на больничной койке, и священник, приходящий к больному, рассказывает о его страданиях его близким. Тем самым через страдания человеку передается мудрость, заложенная в Евангелии».

При этих словах моя мать, сидящая рядом, смахнула слезу. Если верить словам пастора, то получается, что госпожа Учида умерла в страшных мучениях от рака ради того, чтобы ее семья услышала слово Божье. Я уже в тот момент поняла, что это нелепость. Нелепостью было и петь, воздавая хвалу Господу, в ту минуту, когда Тору плакал. Не понимаю, как после этих похорон я целых пять лет продолжала ходить в церковь.

Я еще раз взглянула на мигающую неоновую вывеску. Тору, должно быть, сейчас в баре, смешивает коктейли и слушает музыку. Вероятно, он и не помнит меня, а если помнит, то встречаться со мной у него нет никакого желания. С тех пор как мы виделись в последний раз, я сильно изменилась, да и он, наверное, тоже. Может быть, я стала ему неинтересна. Разлюбила же я Кейко, которая когда-то была моей лучшей подругой. Но мне кажется, никогда не поздно поговорить со старыми друзьями. Судя по всему, мы увидимся с матерью через семь лет, в 1982 году, а до этого будем только переписываться. Если я не наберусь смелости поговорить сейчас с Тору и внушу себе, что забыла его, это означает, что через семь лет я вполне могу забыть свою мать.

Я толкнула дверь плечом. Она закрылась за мной, и я очутилась в полумраке. На какое-то мгновение я запаниковала, но потом поняла, что обратной дороги уже нет. Надо идти к стойке бара. Она, кстати, пуста.

Маленькие светильники на потолке напомнили мне о планетарии, куда мы давным-давно ходили с матерью. Экскурсовод рассказывал нам о воображаемом путешествии в Южное полушарие. Это было самой интересной частью экскурсии. Мы завороженно смотрели на черный купол, на котором мерцали Южный Крест, Кентавр, созвездие Гидры и другие звезды, увидеть которые воочию нам, наверное, никогда не удастся — ни вместе, ни порознь.

За стойкой бара, на рейках, висят вверх дном бокалы, похожие на тающие сосульки. Бармен моет посуду. Я слышу шум воды, хлынувшей в раковину из нержавеющей стали. Бармен выключает кран, и снова тишина. Лишь из стереосистемы льется тихая музыка — соло на фортепьяно.

Тору стал высоким длинноногим парнем. Если нас поставить рядом, я буду ему по грудь. Лицо почти не изменилось, только похудело. Глаза у него темно-карие, продолговатые. Ресницы — такие же, как в детстве, очень густые. Мы из-за них его даже дразнили. Когда он сделал шаг навстречу мне и улыбнулся, на левой щеке у него появилась ямочка. На правой ямочки почему-то нет.

— С длинными волосами ты выглядишь совсем взрослой, — проговорил он, вытирая руки о белый фартук, повязанный поверх белой рубашки и голубых джинсов. — В последний раз, когда я тебя видел, у тебя волосы были короче моих. Ты была типичная девчонка-сорванец.

Он протянул руку через стойку бара.

— Кийоши Като сказал мне, что ты здесь работаешь. — Я сжала его ладонь, теплую от горячей воды. — Вот не была уверена, что ты меня узнаешь.

— А я сегодня утром как раз о тебе подумал. — Он выпустил мою руку, но улыбка с его лица не сходила. — Садись, я мигом вернусь.

Он наполнил вином два бокала, которые на фоне его белых манжет смотрелись, точно два красных цветка. Затем отнес бокалы женщинам, сидевшим за столиком в углу. Других посетителей в баре нет. На женщинах — легкие весенние платья и туфли на высоком каблуке. Лет им по двадцать восемь, может быть, тридцать. Они примерно того же возраста, что и доктор Мидзутани, но выглядят совершенно иначе. Одна вытащила сигарету из пачки. Тору достал из кармана зажигалку и поднес ее к лицу клиентки. Прикуривая, женщина что-то ему сказала. Изобразив вежливую улыбку, Тору отошел от столика и вернулся на свое место.

— Кийоши встретил твоего брата в школе. Они вместе занимаются в спортзале.

— Я знаю, — засмеялся Тору. — Насчет Кийоши не скажу, но Такаши все такой же неуклюжий. Спортсмен из него никудышный.

— Из Кийоши тоже спортсмена не вышло. Если мы бежим от их дома до нашего, я его всегда обгоняю.

Когда мы были детьми, Тору всегда играл в одной команде со мной, и мы обычно выигрывали. А в море мы с ним заплывали далеко и подтрунивали над Кийоши и Такаши, плескавшимися на мелководье.

— Трусишки, трусишки! — кричали мы им, и грохот волн перекрывал наши голоса.

Все три мамаши с озабоченными лицами махали нам руками, призывая вернуться поближе к берегу.