Дневник мотылька - Рейчел Кляйн Страница 21

Когда я толкнула дверь и вошла, она не обратила на меня внимания. Нот на пюпитре не было. Я чуть не расплакалась. Какая жестокая шутка!

— Я не знала, что ты играешь на фортепиано.

Усилием воли я удержалась от того, чтобы немедленно не убежать. Я притворялась, что все происходящее совершенно естественно.

— Теперь это вряд ли можно назвать игрой, — ответила она.

— Но ты замечательно играешь.

— Мой отец был музыкантом. Я пошла в него. Как и ты унаследовала способности своего отца.

— Ничего я от него не унаследовала.

Мне показалось, что Эрнесса не хочет, чтобы я уходила. Она хотела сказать мне еще что-то. О своем отце. Она хотела, чтобы я осталась. Я закрыла дверь и побежала. А она заиграла адажио. Только бы не слышать, как она его играет. Музыка лилась мне вслед. Ее адажио звучало светло и прозрачно — мисс Симпсон говорила мне, что именно так я должна играть. Аллегро слишком импульсивно. Вступив, я уже не могу даже вздохнуть, меня несет до самого конца. Я ни о чем не могу подумать во время игры, кроме темпа. Медленная часть — адажио — совсем другая. Я опускаю руки на клавиши, и пальцы подчиняются прорастающей сквозь них музыке. Она увлекает меня в потаенные места. Я брожу меж деревьев, а вдалеке расстилается росный луг, и солнце плещется среди высоких трав. Я направляюсь туда. Пауза… Я оглядываюсь на то, что оставила позади, и вот я уже вприпрыжку бегу по тропе. И свет окутывает меня.

Не может, не может это старенькое, разбитое фортепиано так петь. Наверное, пока я шла, соната продолжала звучать у меня в голове. Никогда мне так не сыграть, сколько бы я ни занималась, до самой моей смерти.

Почему она хочет все у меня отнять?

Что по-настоящему подлинно в людях? Есть ли хоть крупица «настоящего», которая не исчезнет ни при каких обстоятельствах? Клэр и ей подобные — насквозь фальшивы. Она прикидывается раскрепощенной, все время смолит травку, но обречена стать всего лишь копией своей матери, с мужем, детишками, двумя машинами, домом в пригороде, телевизором, музыкальным центром и т. д. и т. п. Это неотвратимо. Она из тех, кто смеется над своими школьными фотографиями, потому что они не узнают себя в этих лицах, взирающих на них из прошлого. (Неверный образ «не прекрасного» мгновения?) Но можно быть фальшивым и на более глубоком уровне, чем этот, когда ты поминутно изменяешься. Подобно луковице, снимаешь слой за слоем, пока ничего не останется. И возможно, в этом даже нет твоей вины.

Отказавшись есть, Анни Паттерсон стала совершенно другим человеком. И хотя многое от прежней Анни сохранилось, каждый раз, глядя на нее, мы понимали, насколько разительны перемены. И дело даже не во внешности. Она изменила свое «я». Анни стала пугливой, начала сутулиться. Казалось, она уменьшилась. Как подбитая птица. Нет ничего более жалкого, чем птица, лежащая на земле и хлопающая крыльями, без всякой надежды снова подняться в небо. К тому времени, как ее забрали из школы, она с трудом могла поднять руку. И разговаривала шепотом. Раньше она выглядела такой крупной и веселой, но оказывается, она носила в себе эту личность, исполненную глубокой печали. Которая из них была подлинной? Даже в самые горестные минуты я никогда не ощущала, что печаль поглотила все вокруг. Крошечная частичка меня всегда оставалась нетронутой, чтобы я могла к ней возвратиться.

Папа любил читать мне сказки про то, как люди превращались в деревья, во львов, птиц или гусениц, о людях, оживавших после смерти. Людях, которые, благодаря заклятью, не старились, и, если принц был счастлив в облике дерева, он мог остаться деревом навсегда. Когда я была маленькой, то не любила слушать такие сказки, хотя принцы в них всегда снова превращались в принцев, женились на принцессах, становились королями и жили долго и счастливо. Я вопила на папу, требуя, чтобы он прекратил читать, и пряталась с головой под одеяло. Папа только смеялся надо мной и продолжал как ни в чем не бывало.

Я преуспела в том, чтобы игнорировать Эрнессу и ни слова не говорить о ней, но избегать встреч с ней мне не удается.

Позанимавшись с утра на фортепиано, я сходила на ланч и шла в общежитие мимо квартиры мисс Руд. Я заметила Эрнессу, только когда она оказалась совсем рядом со мной. Я точно знаю, что в это время она должна сидеть в классе на уроке, но, похоже, это заметила только я. Не понимаю, как ей удается сачковать изо дня в день. У нее всегда есть уважительная причина.

По ту сторону застекленной двери из глубины квартиры выскочил Патер и с неистовым лаем принялся кидаться на дверь. Он частенько лает, когда я иду мимо, но сегодня он совершенно рассвирепел. Мы обе стояли и смотрели сквозь стеклянные двери, задрапированные длинными, перехваченными посередине толстым шнуром плюшевыми шторами. В полумраке прихожей виднелись массивная темная мебель и узорчатый малиновый ковер. Мы взглянули друг на друга и неожиданно расхохотались. Просто не могли удержаться.

— Песик спятил, — сказала я и сама удивилась, что смеюсь вместе с Эрнессой, — он сейчас протаранит стекло.

— Ненавижу это тявканье, оно сводит меня с ума. Не выношу его. — Она как будто не со мной говорила.

Свет был позади нас, и наши лица отражались в стекле, повиснув над разрывающимся от лая псом. Его рыжевато-коричневая шерсть напоминала волосы мисс Руд. Впервые я осознала, до чего мы с Эрнессой похожи, и это меня потрясло. Я догадываюсь, что ничего удивительного в этом нет. Обе еврейки, обе родом из Восточной Европы — всего две чистокровные еврейки на весь класс (Дора — не в счет). У обеих волнистые черные волосы, длинные носы, черные-черные глаза. Я никогда не задумывалась о том, хорошенькая я или нет, потому что парням на вечеринках я не интересна. Меня вечно «знакомят» с ребятами. А вот Люси считается у них красивой. Но лицо Эрнессы невозможно забыть. Все остальные девчонки блекнут рядом с ней. Даже сама Люси.

Теперь я понимаю, почему Бетси думала, что мы с Эрнессой должны были подружиться. Еще в самом начале учебного года я услышала от нее, что мы с Эрнессой — одного поля ягоды. Я думала, она имеет в виду ум Эрнессы. На самом деле она имела в виду, что евреи — это отдельный вид живых существ вроде инопланетян. Так выразились бы ученицы дневной школы, с которыми у меня ничего общего. Эти девицы гораздо хуже пансионерок. Они любят отпускать шуточки про евреев: «Почему у евреев такие огромные носы? Воздух-то бесплатный». «Почему евреи блуждали по пустыне сорок лет? — Кто-то из них посеял четвертак». И притворно смущаются, заметив, что я пристально гляжу на них. Я не боюсь смотреть им прямо в глаза. Они слишком глупы и не соображают, что мелют. Они просто копируют своих родителей. Пихают друг дружку локтями в бока и ржут. Как они стараются быть «клевыми». Терпеть не могу это слово. «Клевые». Дурновкусица какая. В конце концов я их достаю своим пристальным взглядом. Какое право я имею пялиться? «Сделай фотку и пялься сколько влезет».

До приезда в школу я никогда не сталкивалась с антисемитизмом. Почти за два года мисс Руд не сказала мне ни единого слова. Я никогда не сидела за ее столом во время ужина, хотя мне довелось посидеть за всеми остальными. Я самая толковая в классе, но она ни разу не поинтересовалась, какой колледж я выбрала. Она меня терпит. Стоило мне попросить, и мама перевела бы меня отсюда в другую школу. Но я осталась, потому что подружилась с Люси.