Детство Иисуса - Джозеф Максвелл Кутзее Страница 21

– Посмотрим. Ты ел?

– Нет. Когда я сюда добрался, магазины уже закрылись.

– Ты про «Наранхас». «Наранхас» закрыт по понедельникам, я тебе, по-моему, об этом говорила. Могу предложить тарелку супа, если ты готов есть то же, что и вчера. Где ты теперь живешь?

– У меня есть комната рядом с портом. Простенькая, но на время сойдет.

Элена разогревает кастрюлю с супом, режет хлеб. Он старается есть медленно, хотя на самом деле аппетит у него волчий.

– На ночь тебе не остаться, боюсь, – говорит она. – И ты знаешь, почему.

– Конечно. Я и не прошу. У меня вполне удобное новое жилище.

– Тебя выгнали, да? Из твоего же дома. Так и есть, я же вижу. Бедняга. Отрезан от своего мальчика, которого так любишь.

Он встает из-за стола.

– Так должно быть, – говорит он. – Так все устроено. Спасибо за еду.

– Приходи и завтра. Я тебя накормлю. Хотя бы так. Накормлю и утешу. Но думаю, что ты совершил ошибку.

Он откланивается. Лучше бы ему идти сразу в порт. Но он медлит, затем проходит через двор, взбирается по лестнице и тихо стучит в дверь своей старой квартиры. Под дверью – полоска света: Инес явно не спит. Подождав долго, он стучит еще раз.

– Инес? – шепчет он.

Между ними – расстояние с ладонь, он слышит ее:

– Кто там?

– Это Симон. Можно войти?

– Чего вы хотите?

– Можно его повидать? На минутку.

– Он спит.

– Я его не разбужу. Просто хочу увидеть.

Молчание. Он пробует дверь. Заперта. Через мгновение выключается свет.

Поселившись в порту, он, наверное, нарушает какие-нибудь правила. Его это не тревожит. Однако он не хочет, чтобы Альваро это обнаружил – по доброте душевной бригадир почувствует, что должен предложить ему кров. И поэтому каждое утро, прежде чем выбраться из сарая, он старательно прячет немногие свои пожитки на балках, чтобы никто не увидел.

Блюсти чистоту и опрятность непросто. Он ходит мыться в спортзал в Восточной деревне, вручную стирает одежду и развешивает ее на веревках в Восточных кварталах. Угрызений совести на этот счет у него нет – в конце концов, он все еще в списке жильцов, однако из благоразумия, не желая наткнуться на Инес, он навещает Кварталы после заката.

Проходит неделя, все силы он отдает работе. В пятницу, набив карманы деньгами, он стучит в дверь своей старой квартиры.

Дверь распахивает улыбающаяся Инес. Увидев его, она вянет лицом.

– А, это вы, – говорит она. – Мы как раз собираемся выходить.

Из-за ее спины появляется мальчик. Странный у него вид. И не только потому, что на нем новая белая рубашка (вообще-то скорее блузка, чем рубашка – перед в рюшах, и она свисает ему на штаны): он вцепляется в юбку Инес, не отвечает на его приветствие и смотрит на него большими глазами.

Что-то случилось? Не чудовищная ли ошибка – вручить его этой женщине? И почему он терпит эту диковатую девчачью блузку – он же так привязался к своему костюму маленького мужчины, к пальтишке, кепке и шнурованным ботинкам? Ботинки меж тем тоже заменены туфлями – голубыми туфлями с ремешками вместо шнурков и медными пуговицами по бокам.

– Удачно я вас поймал в таком случае, – говорит он, стараясь поддерживать легкий тон. – Я, как обещал, принес электрообогреватель.

Инес с сомнением косится на маленький односпиральный обогреватель.

– В «Ла Резиденсии» у нас открытый огонь в каждой комнате, – говорит она. – Человек каждый вечер приносит дрова и разводит огонь. – Она задумчиво умолкает. – Это так приятно.

– Простите. Должно быть, жить в Кварталах вам грустно. – Он поворачивается к мальчику. – Так у вас, значит, сегодня прогулка. И куда вы собрались?

Мальчик не отвечает впрямую, а поглядывает на свою новую маму, словно говоря: «Скажи ему сама».

– Мы собираемся на выходные в «Ла Резиденсию», – говорит Инес. И словно в подтверждение ее слов по коридору идет Диего, облаченный в теннисное белое.

– Мило, – говорит он. – Я думал, в «Ла Резиденсию» с детьми нельзя. Думал, это правило.

– Это правило, – говорит Диего. – Но в эти выходные у персонала отгул. Проверять некому.

– Проверять некому, – отзывается эхом Инес.

– Что ж, я зашел просто посмотреть, все ли в порядке, и, может, помочь с покупками. Вот мой небольшой вклад.

Не поблагодарив ни словом, Инес принимает деньги.

– Да, у нас все хорошо, – говорит она. Прижимает ребенка к себе. – У нас был большой обед, а потом мы поспали и теперь собираемся на машине – знакомиться с Боливаром, а утром будем играть в теннис и купаться.

– Прекрасно, – говорит он. – И рубашка у нас славная к тому же, как я погляжу.

Мальчик не отвечает. Палец у него во рту, и он по-прежнему смотрит на него большими глазами. Ему все больше кажется, что тут что-то не так.

– Боливар – это кто? – спрашивает он.

Мальчик впервые заговаривает.

– Боливар – это немецкая рычалка.

– Овчарка, – говорит Инес. – Боливар – наш пес.

– Ах да, Боливар, – говорит он. – Который был с вами на теннисном корте, да? Не хочу устраивать панику, Инес, но овчарки с детьми, как известно, не очень ладят. Надеюсь, вы будете осторожны.

– Боливар – добрейшая собака на свете.

Он знает, что не нравится ей. До сего момента он считал: это потому, что она перед ним в долгу. Но нет, эта неприязнь более личная и острая, а значит – менее податливая. Какая жалость! Ребенок научится смотреть на него как на врага – врага их детско-материнского блаженства.

– Чудесно вам развлечься, – говорит он. – Может, я заеду в понедельник. Расскажете мне тогда все. Идет?

Мальчик кивает.

– До свиданья, – говорит он.

– До свиданья, – говорит Инес. От Диего – ни слова.

Он бредет в порт, чувствуя, что в нем что-то кончилось, чувствуя себя стариком. У него была одна большая задача, и эта задача выполнена. Мальчик доставлен матери. Подобно жалким насекомым, чья единственная функция – передать семя самке, он теперь может истаять и умереть. Нет больше такого, вокруг чего строить свою жизнь.

Он скучает по мальчику. Проснуться завтра утром, имея впереди пустые выходные, – все равно что пробудиться после хирургической операции и обнаружить, что ему удалили конечность – конечность, а может, даже сердце. Весь день он слоняется по округе, убивая время. Бродит по пустому порту; блуждает туда-сюда через парковую зону, где орды детей бросают мячи или бегают за воздушными змеями.

Он все еще живо помнит ощущение потной мальчишеской ладошки. Любил ли его мальчик, он не знает, но точно нуждался в нем, доверял ему. Место ребенка – с матерью, он и на миг не усомнился бы в этом. Но если мать нехороша? Если Элена права? Из каких сложных личных потребностей эта Инес, из чьей истории он не знал и точки, ухватилась за возможность заиметь себе ребенка? Может, есть мудрость в законе природы, гласящем, что, прежде чем появиться в мире живой душой, эмбрион, будущее существо, должен быть выношен положенное время в материнской утробе. Может, подобно неделям самосозерцания, какое птица-мать сидит на яйцах, время затворничества и погруженности в себя необходимо не только зверьку, чтобы превратиться в человека, но и женщине – чтобы сделаться из девы матерью.