Экватор - Мигел Соуза Тавареш Страница 21

На этот раз она совершенно четко услышала шаги, которые поднялись до верхней ступеньки лестницы и теперь уже направлялись по коридору, приглушенные, но быстрые, будто кто-то старался дойти до назначенной цели, не желая, чтобы его заметили. Сердце ее начало колотиться еще до того, как она услышала, что шаги остановились перед дверью ее номера, и секунду спустя раздался тихий стук. Окаменев, она осталась сидеть на кровати, глядя на дверь, словно во сне. Через несколько секунд постучали снова, и она поняла, что должна встать и открыть дверь, прежде чем кто-то другой выйдет в коридор. Она отодвинула щеколду, повернула ручку и, открывая, сразу отступила на пару шагов назад, увидев, как в тумане, молча входящего в комнату Луиша-Бернарду. Затем она сразу же закрыла дверь, задвинула щеколду и прислонилась спиной к косяку, прождав долгие секунды, прежде чем взглянуть на него. Он показался ей красивым и недоступным для нее ловеласом. На нем был черный костюм-тройка, белая рубашка с высоким воротником и жемчужной булавкой, а также зеленоватый шелковый галстук, завязанный простым узлом. Его темные, не слишком короткие волосы были чуть растрепаны, как это бывает у мужчин, привыкших поправлять их рукой, тонкие усы окаймляли его широкий рот. Глядевшие на Матилду влажные карие глаза улыбались ей улыбкой завоевателя, в которой, однако, было что-то из детства, от мальчишки с улицы, неожиданно получившего в руки подарок. Несмотря на весь свой холодный расчет, с которым она все спланировала, взглянув на него, она не могла не улыбнуться. Но это была улыбка, адресованная не ему, а самой себе: «Из всех мужчин в мире, дорогая Матилда, этот, совершенно точно, последний, кому женщина может доверять».

Луиш-Бернарду протянул к ней руки, и она ответила тем же. Он улыбнулся, она также улыбнулась в ответ, снова той же улыбкой, которую он так и не смог расшифровать. Продолжая молчать, они смотрели друг на друга, держась за руки, не понимая, как прервать это молчание. Потом он притянул ее к себе, но она слегка отстранила свои губы и лицо и, лишь подчинившись его жесту, нежно уткнулась ему в плечо. Он попробовал настоять на своем, но она так и не оторвалась от его плеча.

— Матилда…

— Не говорите ничего, Луиш. Не говорите сейчас ничего.

— Но я хочу вам что-то сказать, Матилда.

— Я тоже. Нам обоим есть что сказать, только пока я просто хотела бы побыть вот так вот. Чуть-чуть.

Матилда почувствовала, что ему становится неловко: всякому мужчине показалось бы неловким так стоять, держа в объятиях женщину. Он прижал ее к себе, и она почувствовала, насколько их тела подходят друг другу. Она поняла, что он, наверное, думает то же самое, что грудь ее плотно прижалась к его, и что еще немного, и она потеряет всякий контроль над собой. Она закрыла глаза и бессильно опустила руки, когда он, крепко прижав ее к себе, запрокинул ее голову назад и надолго погрузился губами в ее губы.

Не отпуская ни ее губ, ни ее тело от себя, Луиш-Бернарду приблизился к краю постели. Посадив ее, он опустился перед ней на колени и лишь тогда прервал свой нескончаемый поцелуй. Собрав ей руки на груди, без грубости и целомудрия, как мальчишка, любующийся своей игрушкой, одной рукой он развязал бант на ее блузке и начал медленно расстегивать пуговицы. Матилда была все еще с закрытыми глазами, предпочитая не видеть свою вырвавшуюся из распахнутой блузки грудь, его руки, бесстыдно исследующие ее, и его влажный, горячий язык, лижущий ее соски. Она лежала совсем голая, вся перед ним, вся отданная ему. Теперь, уже не в силах сопротивляться, она притянула его голову к своей груди, почувствовав между пальцами его тонкие волосы.

— Боже мой!

— Матилда, — он вдруг поднял голову, — сейчас, я должен это сказать прямо сейчас: возможно, мне придется уехать отсюда.

— Сейчас? — она, наконец, открыла глаза, пытаясь понять, что он хочет сказать.

— Нет, не сейчас. Возможно, что через два месяца мне придется уехать из Португалии на три года.

— Но куда, Луиш, и почему?

— Я не могу сказать всего, Матилда, я связан долгом конфиденциальности. Могу только сказать, что речь идет о поездке в Сан-Томе и Принсипи с государственной миссией. Большего поведать я не могу. Однако я обещал и себе, и Жуану, что скажу об этом раньше, чем между нами произойдет нечто непоправимое.

— Нечто непоправимое? Но что же после этого можно исправить?

Луиш-Бернарду замолчал, глядя на нее. Он не знал, что сказать. Он не планировал, чтобы все повернулось таким образом.

— Непоправимо, так, Луиш? — она схватила его лицо обеими руками, будто пытаясь заставить его посмотреть ей в глаза. — Непоправимо? Я прячусь, как какой-то воришка, в этой гостинице, полуголая, потеряв разум в ваших объятиях, влюбленная, потому что только так я могла здесь оказаться, а вы считаете, что все это еще можно исправить? Как? Прервать эту сцену до тех пор, пока вы не узнаете точно, уедете вы или нет, и, если нет, начать с того места, где мы остановились?

— Да нет же, любовь моя! Я только хотел сказать, что сделаю то, что вы захотите, только то, что захотите.

— Ну тогда делайте, Луиш. Делайте то, что я хочу, что мы оба хотим. Теперь, по крайней мере для меня, все уже непоправимо.

Луиш-Бернарду был вторым мужчиной в ее жизни. Она была замужем восемь лет, не знала никого другого и не собиралась. Луиш-Бернарду был вторым мужчиной, который ее целовал, раздевал, прикасался к ее телу руками и губами, вторым мужчиной, которого она видела голым, до чьего тела дотрагивалась — сначала со стыдом, а потом властно, будто желая запомнить его навсегда. Лежа на постели, она вдруг поймала себя на том, что думает о всяких глупостях — о цветах на обоях в комнате, о цвете краски, которой покрашены оконные рамы, о том, как оформлен стоящий рядом туалетный столик. Привычные предметы на нем напомнили ей, что именно она находится здесь, в эту минуту, сколь бы невероятным ей это ни казалось, что это она лежит тут голая, она стонет от охватившего ее удовольствия, она, сама того не осознавая, разводит ноги в стороны, чтобы мужчина, который ей не принадлежит, мог в нее проникнуть. Матилда чувствовала, что теряет саму себя, скользя куда-то вниз по бездонному колодцу, ощущая себя этим колодцем, а этого мужчину — достигшим его дна; все казалось каким-то влажным и вязким, и все тонуло в его наполнившихся слезами глазах, завершаясь глубокой болью, от которой она впилась ногтями в его спину, схватила его за волосы и тихо прокричала, будто бы он мог спасти ее: — Луиш-Бернарду! Луиш-Бернарду!

Монотонный шум двигателей «Заира» удерживал Луиша-Бернарду в состоянии бессознательного оцепенения, которое только подкреплялось такой же монотонностью пейзажа, уплывавшего прочь от него, сидящего в шезлонге на задней палубе. Все отмеченные хорошей погодой дни путешествия, начиная от столицы, он провел здесь, на корме, наблюдая за образующейся от гребного винта пеной, казалось, плывущей назад, домой, в Лиссабон, в то время, как он, пленник судьбы, навстречу которой вез его пароход, следовал в обратном направлении, непреклонно удаляясь от него, миля за милей.