Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн Страница 21

— Это было непосредственно перед коварным нападением из люка погреба, — уточнил я. — Перед тем, как меня оглушили. Судьба приняла решение: сотрясти во мне главные фабрики жизни, предприняв атаку против головы и промежности.

— Что еще за нападение? — спросил Тутайн.

— Я тебе при случае расскажу, — сказал я.

Той ночи предшествовали наши с Конрадом поездки на повозке с лошадью {65}, почти совершенным образом удовлетворившие мою мечту о соприкосновении. Эти поездки сохраняются в моей памяти как нечто драгоценное. Они имели лишь одну цель — уехать как можно дальше, прочь от всех знакомых людей; и только одно содержание: что Конрад сидел рядом со мной. — Да будут благословенны лошади, молодые и старые; кобылы, жеребцы и мерины, пусть вам будет хорошо! А всем, кто дурно с вами обращается, пусть будет плохо! Евреи подвергаются карам потому, что похвалялись в священных книгах: они-де перерезали жилы многим тысячам коней {66}. К воинам редко нисходит благодать, потому что в их битвах убивают и лошадей. Крестьяне попадают в зависимость от банков, потому что не желают давать своим постаревшим лошадям даровой корм.

Моя мама поехала к морю; никто не смог или не захотел ее сопровождать. Она отсутствовала несколько дней. (В первый раз она побывала у моря, когда умер ее отец, в тридцать восемь лет. Она тогда нанялась ученицей поварихи в один пляжный отель.) Прежде чем мы с ней попрощались, она попросила Конрада за мной присматривать. — Мы запрягли старую кобылу. Он принес пакеты, которые должен был развезти по деревням. Я уселся рядом с ним на сиденье. Мы закрылись по грудь кожаной полостью. Я откинулся на спинку скамьи. Радостно вздохнул полной грудью. Конрад присвистнул. Мы тронулись по ухабистой мостовой. Подпрыгивание колес пением отдавалось в моих бедрах. Нам навстречу выскочила проселочная дорога со своими деревьями. Эти деревья тянулись мимо нас. Свет и тени, желтое солнце и его зеленые отражения скользили над нами. Мы покинули область озер и низменностей. Начинались холмы и леса. Иногда с какого-нибудь холма открывался вид на длинный кусок прямой дороги… Подъемы и спуски. Неожиданно выныривающие, незнакомые мне деревни и хутора. Теплый летний воздух у наших лиц. Слишком теплое дыхание наших тел под кожаной полостью, достающей нам до груди… Мои бедра соприкасались с его бедрами. Я ехал, откинувшись назад, и время от времени закрывал глаза. Мир был прекрасен. Ручьи и каменные мостики над ручьями. Леса и пестрые ароматные тени деревьев. Церкви, охваченные кирпичными пилястрами, и темные сады с заросшими плющом могилами. Процветающие хутора счастливых обладателей полного крестьянского надела и жалкие лачуги бедняков. Коровы с глянцевой шелковистой шерстью, пасущиеся на лугах, и зловеще каркающие серые ворóны… Но прекрасней, чем мир, была наша повозка: особое подвижное место, в котором мы катились по кромке этого мира. Так солнечный диск катится по небесному своду. Влекомый конями или павианами {67}, сопровождаемый пением, которое лишь подчеркивает его одиночество… Конрада и меня сопровождало пение подпрыгивающих на мостовой колес, отдающееся в его и моих бедрах. Пение подков, отдающееся в бедрах кобылы. Голландка перед поездкой щедро снабдила нас провиантом. Мы решили подкрепиться. Конрад должен был держать обеими руками вожжи. Поэтому я подносил к его рту хлеб и печенье. Он откусывал и жевал. Время пролетало быстро, потому что полнилось счастьем. Кобыла периодически испражнялась или мочилась. Мы тоже периодически спрыгивали с повозки. Нам предстояло развезти по каким-то домам пакеты. Около полудня Конрад вдруг погрустнел. Сказал, что пора распрячь лошадь, дать ей корм. Нам, дескать, придется заехать в один дом. Дом, мол, принадлежит бабушке и дедушке, родителям его настоящей матери. Они живут в деревне… Их крошечная лачуга располагалась в стороне от дороги, пряталась за большими дубами. Они были бедняками из бедняков. Прежде я только слышал разговоры о бедности; а теперь получил возможность наблюдать эту бедность воочию. Бабушка и дедушка обрадовались, увидев Конрада. Но они считали себя неимущими; и уже давно уверились в том, что, сделавшись бедняками, утратили все права на внука. В моем присутствии они едва осмелились обменяться с Конрадом рукопожатием. Только их лица наполнились радостью и слезами. Мне они руку не протянули. Раболепие, к которому их принуждали тысячу раз и которое искалечило их сердца, помешало им проявить ко мне дружелюбие. Они даже не удивились, что внук привел к ним в дом чужого мальчика. Это не было их задачей в этой жизни — удивляться или требовать разъяснений. «Он приехал со мной», — коротко сказал Конрад. Никаких других уточнений не понадобилось. Старики в этом не нуждались. Забойщик скота прислал им два или три фунта говяжьей вырезки. Бабушка приняла этот кусок мяса из рук Конрада. И понесла в дом. Конрад последовал за ней. Старик начал распрягать лошадь. Он был настолько изработавшимся, что явно делал это с трудом. Он с ритуальной обстоятельностью сложил части сбруи в коляску, достал оттуда мешок с кормом и, вместе с лошадью, скрылся с моих глаз. Я остался один возле безжизненной четырехколесной повозки. Светило солнце. Узкая дверь дома была распахнута. Черная дыра, похожая на вход в Нижний мир… Мне пришлось долго ждать, прежде чем кто-то вновь появился. За это время я, пусть лишь в самых общих чертах, успел осознать судьбу Конрада и его матери. Забойщик скота в свое время женился на бедной девушке. Она, наверное, была красивой, иначе этот мужчина вряд ли решился бы на такое. Конрад унаследовал материнскую красоту. Сейчас я уже не могу представить себе, какого рода была эта красота; но помню, что тогда она воздействовала на меня посредством присущей ей магической силы. Я уверен, что бабушка и дедушка очень любили внука; однако сам он стыдился этих бедных стариков. Они наводили его на неприятные мысли о собственной жизненной участи… Он наконец появился и провел меня через запыленные сени в горницу. Это было самое безыскусное жилое помещение из всех, какие мне доводилось видеть. Стены, покрытые голубовато-белой известкой. Пять или шесть ветхих сосновых стульев. Стол с четырьмя четырехгранными обычными ножками, на котором слой краски сохранился лишь в отдельных местах. Кажется, я припоминаю, что на подоконнике стоял выцветший букетик златоцвета под стеклянным колпаком. На стене висел круглый циферблат; под ним — свинцовая гирька и поспешно тикающий маятник. Я вдруг почувствовал, как мое сердце сжалось. Я не мог выдавить из себя ни слова. Конрад сказал, что мы здесь пообедаем. Старуха покрыла стол белой льняной скатертью. Вытащила откуда-то четыре стальные вилки. И опять исчезла. Конрад вышел вслед за ней. Я снова остался один. Я не отваживался смотреть на всю эту нищету. Я уставился на голые, отдраенные добела и посыпанные песком половицы. Старая женщина принесла, в несколько заходов, тарелки и сточенные ножи. Наконец дело дошло до того, что все мы уселись за стол. Обед состоял из мяса, пожаренного на сковородке, очень белого рассыпчатого картофеля и водянистого горчичного соуса. Для меня эта еда имела непривычный привкус. Острый бедняцкий горчичный соус раздражал гортань. Куски застревали в горле. Украдкой я посматривал на старика, сидящего рядом со мной. Он был таким худым, как если бы его тело состояло только из костей и кожи. Его руки, с голубыми выступающими венами, дрожали. Он с трудом пережевывал мясо, потому что зубов у него почти не осталось. Время от времени из уголка его рта стекали слюни. Старуха была полностью поглощена присутствием внука. Она расспрашивала Конрада о его отце, о сводном брате, о семействе Бонин, обо всех людях, которых знала сама или о которых когда-то слышала. Конрад отвечал односложно, но нельзя сказать, что неохотно. Старуха была ненасытна в своем любопытстве. Не сводила глаз с его губ… Потом я внезапно заметил, что груди у нее, очевидно, совсем ссохлись. Ни малейших округлостей под ее платьем не вырисовывалось. Я испугался, представив себе эту крайнюю степень телесного оскудения. Этот страшный вечер жизни в условиях ничем не смягченной бедности. Двое стариков имели лишь одно упование: Конрада. Он был единственным сыном их единственной, давно умершей дочери. Разговор зашел о том, что вскоре Конрад поступит в обучение к какому-нибудь забойщику скота. Старики это одобрили. Они полагали, что, занимаясь таким ремеслом, он всегда будет иметь кусок хлеба. Оба горячо любили внука; но их души подчинялись здравому смыслу. Все забойщики и торговцы скотом — состоятельные господа: в этом старики неоднократно убеждались. Какое еще нужно счастье, помимо уверенности, что и их внук когда-нибудь будет относиться к тем счастливчикам, чей кошелек неизменно остается полным?.. Оба старика хотели, чтобы мы с Конрадом сидели у них как можно дольше. Я узнал, что в летнюю пору Конрад обычно навещает их раз в месяц. Забойщик скота при таких оказиях каждый раз посылает им немного мяса. А вот зимой Конрад не приезжает. И, соответственно, забойщик скота не посылает им мясо… Мы с Конрадом получили еще по чашке горячего цикориевого напитка; старуха заверила нас, что кофейные зерна там тоже имеются. Мне этот настой совсем не понравился, и я с трудом заставлял себя его глотать. Наконец старик отправился запрягать лошадь. Я бы охотно пошел с ним, но старуха хотела, чтобы мы — или, по крайней мере, Конрад — посидели еще немного с ней, в горнице. Когда повозка тронулась, оба старика почтительно встали перед своей дверью и долго, не двигаясь, смотрели нам вслед.