Солдаты Апшеронского полка. Матис. Перс. Математик. Анархисты - Александр Иличевский Страница 211

Женщины носят себя в темнице.

Ок! Ок! Я пророк!

Полночь. Решт заснул. Души мертвых плавают в садах молитвы.

Весь вечер перед нами висели бритые головы персов.

Блудницы, подняв покрывало, зазывали людей отдохнуть.

Рыжие шакалы маячат зенками в кладбищенских потемках, по задворкам садов дразнят собак такой перекличкой: «Фрау, гау! Га-га! Га-га!» – это черта сыны скачут в садах.

«Ре́ис тума́м донья́» – так мы посвящаем любого в Председатели земного шара. Есть мечта сделать каждого в нашей стране Адамом, выпустить в мир корни небесного рая!

Всем одеться в белое, апостолами выйти в горное ущелье к водопаду, длинным неводом на шесте ловить форель, каждому вложить слова в уста: «Я – Бог!» Вот такую страну нам создать!

Весна дарит из моря мертвых сомов. Море выносит на скатерть берега обед из уснувшей рыбы для собак и пророков. Брать только ту рыбу, что жабрами спрашивает немо. Три мешочка икры я нашел, испек, встал сытым. Вороны с горлом гремящим поднимаются в небо. Море дышит, шумит, поет рыбам «вечную память».

В этой стране время берет у крови алые чернила. Календарь уже в преддверии Троицы, но еще алыми пятнами – зимней красной листвой железного дерева алеют леса, уже широкие сочной зеленью. Не терпится дереву стать знаменем пророка. Золотые чернила весны опрокинуты в закат.

О, пророк! И дереву – знаменем быть.

Сегодня я в гостях у моря, широка песчаная скатерть, собака копается в соме поодаль. Оба ищем. Грызем. Смотрим друг на друга. Снова нашел икру, нацедил в завязанные рукава невода-рубахи мелкую рыбешку. Хорошо! Лучше, чем у людей в гостях.

Из-за забора: «Урус дервиш, дервиш урус!» – кричит мне мальчик.

Косматый лев с мечом в лапе отражается в изумрудных изразцах.

Дева-солнце ласково закатывается на львиное плечо.

Хан Халхала сладко втягивает в ноздри аромат розы и всматривается в лиловую даль. Горы ниспадают грядами к морю. Лоскутным одеялом простираются ровные и кособокие прямоугольники рисовых полей, окаймленные строем кипарисов. Там и там блестят ломти зеркал.

«Я плохо знаю по-русски», – говорит хан. «Зачем ты бродишь по деревням? Нехорошо!.. Уже пятьдесят лет, как Азия стала русской. Россия – вождь. Хорошо! Толстой был великим человеком, русским дервишем. Как Зардешт! Очень хорошо!» – говорил хан, пьянея от хоросанской розы. Босой, в белых одеждах, он смотрел на просвечивающие дымчатой далью перевалы.

С крыльца ханского дома можно шагнуть в горы. Крыльцо устлано коврами, ковры стекают с перил, с ковров хан любуется разложенным по подушкам оружием: шашки, винтовки. Поодаль за забором нагорные могилы предков.

Ханскому сыну слуга чешет пятки, парень хохочет, дрыгает ногой, норовя попасть слуге в лицо.

Карой за это Доброковский в гостях у хана за обедом красочно надел хозяину блюдо с помидорным соусом, еле мы оттащили красноармейца-художника от хана. Костерин затем долго увещевал хана, утишал, утешал его лаской; хан же потом помнил не ласку, а маузер Доброковского, наши ружья.

В одном белье хан ходит беспечно по саду или копается в огороде.

«Беботеу вевять, – спела славка. – Беботеу вевять».

Каменное зеркало гор отражает мир. Я на горах. За ними зеркало моря блистает отражением солнца. Отсюда навстречу Волге текут реки в те же морские просторы. В море я черпаю волю.

Здесь, среди гор, человек сознает, что зазнался.

Скачет река, шумит, стекленясь струнами, волосами по буханкам камней. Лопухи по берегам высятся в рост человека.

В долине дома похожи на людские черепа, каменные ограды охватывают венки садов. В чайхане пустыни, на скатерти ее пышет медный чайник солнца. Голодные глаза армянских детишек пожирают шпанскую черную вишню.

Я спал этой ночью на корнях инжира. Множеством лбов бараньих они сталкивались под моими ребрами в земле, сражались за дорогу.

Дерево есть медленность материнской тоски.

Учение давит мне плечи. Ученики еще не родились. Пророк еще нем. Дерево вечности делает шаг. Сыплет листвой столетий.

Чертеж? Или дерево? Я спал под ним на корнях, усталость меня целовала. Белые кони паслись на биджарах.

– Эй, сынок! Кушать иди, – позвал меня знакомый дезертир. Мы вместе были в Реште в отряде, но скоро товарищ соскучился по миру и дому.

«Белые кони – снежные лебеди неги и спеси», – думал я, когда вкушал угощенье: чай, вишни и рис. Два дня я шел через лес, ел одну ежевику, слушал пение славки:

– Беботеу вевять!

Так приветствовала птица Председателя земного шара.

Птица поет на ветке беременной вечности. Черные львы ночи жрут мясо тьмы.

Лес полон призраков. Нагая плясунья стоит на ветке, одна нога вздета в крону.

В листве плывет дикобраз, блестит его пролитая игла. Зачиню перо, зачиню иглу, сяду писать новые песни.

Устал я, устал. Обнимаю винтовку, прижимаю мешок с рукописями.

В кустах лает шакал.

Я лег на дороге, на перепутье, раскинул ноги, руки: под головой у меня винтовка и остров травы.

Видения ночи. Черные львы бродят, рычат. Плясунья мается на ветке. Наряд черных кружев. Сколько призраков!

Игла дикобраза снова длинно блестит в лучах, ждет моих новых песен. Я очень устал, со мною винтовка и рукописи. Лает лиса за кустами.

Живою былиной я лег на развилке, раскинул по-богатырски руки. Звезды смотрят в душу с черного неба. Сразу заснул.

Проснулся, смотрю – кругом надо мною на корточках дюжина воинов. Партизаны-дженгелийцы курят, молчат. За плечами винтовки, патроны на груди в патронташе – духовые трубы винтовочного орга́на. Повели, накормили, дали закурить. И утром вернули ружье.

Кусок сыра дал мне партизан на прощанье.

– Садись, Гуль-мулла, – так позвал меня лодочник Али-Магомет и добавил, пристально глядя в глаза: – Я знаю, ты кто.

– Кто?

– Гуль-мулла.

– Священник цветов?

– Да, – смеется Али-Магомет.

Мы несемся по зеркалу залива мимо снастей и пароходов «Троцкий» и «Роза Люксембург».

«Лодка есть, товарищ Гуль-мулла! Садись, повезем! Денег нет? Ничего. Так повезем! Садись!» – наперебой у причала звали лодочники.

Я сажусь к добродушному старику, он рассказывает мне о Турции.