Чужая шкура - Дидье ван Ковелер Страница 22

До часу ночи я занимался «выжиманием воды» из сценария и получал от этого истинное наслаждение. Так приятно сознавать, что жизнь берет верх, как ни безмерно твое горе, как ни смехотворны обстоятельства, которые позволяют хоть на какое-то время забыть о нем. Дело вроде пошло на лад, я вычищаю сценарий, в душном номере, обитом бархатом цвета антрацита, и чувствую себя изменившимся, обновленным, непохожим на себя; во мне прежнем появилось что-то, чего пока никто не знает. Письмо, которое отправилось в Брюгге, делает мое присутствие курьезом, словно я здесь и одновременно в Париже. Купив Ришару Глену адрес, разделив с ним жизнь и позволив ему существовать самостоятельно в грезах незнакомки, я и сам почувствовал себя на свободе, и сегодня за ужином, общаясь с людьми, я не был противен сам себе, как это бывает обычно. Однако я прекрасно знаю: в те моменты, когда ты недоволен собой, ты достигаешь гораздо большего, чем когда преисполнен уважения к себе. Но я никуда не рвусь, это не стоит на повестке дня. А вот, пятясь, я начал двигаться в направлении незнакомки и, закрыв сценарий, ложусь спать с уверенностью, что оставь я письмо без ответа, то предал бы Доминик куда больше, чем возжелав этой ночью, в этом случайном номере, прижать к себе тело юной девушки, лица которой даже не видел и о которой вообще ничего не знаю, кроме тех милых слов, которые она мне написала.

В результате я проторчал в Лондоне дольше, чем рассчитывал. Нередко обычная халтура в отместку за наше пренебрежение создает неожиданные проблемы и даже доставляет удовольствие, когда мы принимаемся за их решение. Актриса меня растрогала. Я перекроил роль, по ее просьбе перенес одну сцену в другое место, переставил реплики; я перетасовал кусочки пазла, которые в ближайшее время будут тасовать еще сотни раз. И правильно она делает, что прислушивается к своей интуиции, пока бюджет картины позволяет терпеть ее капризы. В глубине души я сочувствую этим девушкам — их преследует пресса своим вниманием, они обязаны высказывать свое мнение, бороться за социальную справедливость, откровенно отвечать на бестактные вопросы и вечно улыбаться. Они неуязвимы, пока «окупаются», и тут же оказываются за бортом, если больше не приносят денег. Эта еще не из последних, и талант у нее есть. Ей захотелось пройтись по магазинам, и она протащила меня с собой от Кингс-роуд до Слоун-стрит, прямо при мне примерила несколько пальто из твида фисташкового цвета в викторианском стиле, сексапильные маечки в кружевах, джинсы в стиле «гранж», потом подбирала сумки из стриженой овечьей шерсти и сумки в виде цветочных горшков, попутно советуясь со мной по поводу одной сцены: «Почему я говорю это в такой момент?» Набравшись терпения, я объяснял, отстаивал, потом переделывал. Она бросилась мне на шею ни с того ни с сего, поняла как реагировать, уловила смысл. Несчастная чувствительная девушка, все эти роли ей плохо даются, но других-то нет. В Лондоне, где меня никто не знает, она видит во мне наемного писаку, которого забудет в первый же съемочный день, ведь выгодное освещение куда важнее текста.

Вот бы какой-нибудь никому неизвестный сценарист написал для нее настоящую роль, скажем, сломанной жизнью женщины в фильме с таким маленьким бюджетом, что никому не придет в голову «раскручивать» его и определять его «потенциальную аудиторию», рассуждая о маркетинге и коллективном бессознательном. Проведя с ней три часа в лондонских магазинах, открывая ей двери и таская за ней пакеты, я поймал себя на мысли: жаль, что таким сценаристом буду не я.

Из ящика торчит желтый конверт, но бумажка с моим псевдонимом исчезла. Консьержка, выйдя из каморки, объясняет, что ей влетело: агент по недвижимости приводил клиента и совсем не обрадовался, что кто-то присвоил себе почтовый ящик. Я лишь киваю в ответ. Не хочу словами стирать охватившее меня волнение.

Прижав письмо к груди под плащом, я спускаюсь с Монмартрского холма в поисках какого-нибудь тихого незнакомого уголка. Толкаю дверь старомодного кафе — клетчатые скатерти, линолеум, старенький электрический бильярд, работяги у стойки и ярлычок «Чинзано» на залапанном зеркале. Сажусь за круглый одноногий столик, он вроде бы сухой. Заказываю чинзано, потому что никогда его не пью. И, отгородившись от других, медленно вскрываю конверт.

«Дорогой «Второй номер»!

Сама не пойму, довольна я или разочарована. Вы видите, я с Вами откровенна — еще один недостаток можно добавить к тем, о которых я уже писала в первом письме. Я почти не ждала от Вас ответа и теперь немного обижена, словно меня обманули. Вы, стало быть, существуете. Ладно. У меня такое чувство, будто Вы украли у меня частичку мечты, в которую я Вас облекла. Но я не сержусь. Ни капельки. В общем, не очень. А главное — огромное спасибо за то, что Вы почти ничего не сказали о себе. Что остались лишь тенью Ваших героев. Если обидела, извините. Но по-моему, Вам должно быть приятно. Или я плохо Вас поняла.

Ничего, если я немножко поною? Самое время — идет дождь, унылые семинаристы бредут вдоль канала, мыслями витая где-то далеко. Таков наш Брюгге зимой. Все влюбленные на Канарах. Прервусь минут на пять: только выкурю сигаретку и поджарю себе блинчик, внимая «Простым девушкам» Жана-Жака Гольдмана. Обожаю эту песню. А Вы? Она так меня умиляет. По мне, самое сексуальное в мужчине — именно нежность.

Мне немного стыдно за мою псевдокультурность, которую я продемонстрировала Вам в прошлом письме. Это от смущения. Знаете, я вовсе не библиотечная мышь, не зубрилка и не «ботанка». Я не корпела над школьными учебниками, не брала дополнительных уроков и особенно ничем не увлекалась. Читать романы я начала, как другие девчонки начинают красить глаза, — чтобы нравиться. Чтобы походить на одну женщину. Чтобы быть достойной ее. Чтобы не потерять ее за те одиннадцать месяцев в году, когда мы разлучены. Я имею в виду Н., мою лучшую подругу. Нет, почему «лучшую»? Просто подругу. Когда мы встретились, ей было тридцать лет, а мне тринадцать. Прочитав ее настольные книги, намазав губы ее помадой, я почувствовала себя женщиной.

Ничего, если я расскажу Вам о ней? Письма тем и хороши, что если Вам станет скучно, Вы всегда можете пропустить страницу, не обидев меня. Я заговорила о ней из-за «Принцессы», в которой меня больше всего поразила Ваша любовь к литературе, такая же страстная, живая, веселая и грустная, как моя (уровень знаний сравнивать не буду). Откуда у Вас это? От отца, от матери? От женщины? От одноклассницы? От чудесного учителя? Вы «цитируете» не для того, чтобы пустить пыль в глаза или отмежеваться от всяких неучей. Нет, Вы ставите кавычки, словно протягиваете руку, с желанием поделиться чем-то, что может быть одинаково близко двум людям, незнакомым друг с другом.

Возвращаюсь к Н. Имя не называю: это журналистка из Бейрута, думаю, очень известная, и если Вы вдруг с ней знакомы, я не хочу, чтобы Вы рассказали мне, как она и что с ней. Не надо. У меня дурное предчувствие. Я хочу сохранить ее живой и думать о ней в настоящем времени всякий раз, когда читаю хорошую книгу. Читая «Принцессу песков», я почти физически ощущала ее присутствие, и потому с тех пор Ваш роман ассоциируется у меня с запахом ладана, жимолости и дубового мха. Этот запах после каждого ее отъезда всегда витал у нее в номере, пока в нем не поселялся другой клиент. Я ненавидела всех людей, которые въезжали туда после нее. А сегодня ненавижу уже всех клиентов отеля, потому что она больше к нам не приезжает.