Рельефы ночи - Елена Крюкова Страница 22

— Катись, Паня!.. — заполошно крикнул Федор. — Колбаской катись!.. Вбок, туда, в яму!..

Он не покатился, как велел ему Федор, а опять пополз — сердце ухнуло в нем в пропасть, свист пуль он слышал не впервые, он ведь был, солдат царской армии, на войне с немцем, он хлебнул свинцового варева гражданской, он хорошо, смело воевал, и на охотах тоже бывал, и на ночных улицах Самары, бывало, слышал, как противно над головою свистят пули, пущенные из хулиганского обреза, — но тут стреляли в него на пороге свободы, и он не выдержал. Ползти?! По земле?! Как собаке, на брюхе?! Или катиться, катиться куда-то — как перекати-поле, что ли?!.. Да еще пулю ему — все равно Васька Кудесник будет стрелять, ведь если он стрелять не будет, ему самому, вохре бедной, подневольной, «вышку» прилепят! — в спину всадят?! Ему! Солдату Павлу Еремину! В спину!

Он встал во весь рост. Крикнул Федору, очумело глядящему на него снизу, из серебряно горящего в ночи снега:

— Ха! Гляди, Федька, какая она, свобода!

И, с поднятыми руками, как тот, любимый им, на фреске детства, в родном селе Новом Буяне изображенный, Спас в Силах, обернулся к дозорной лагерной вышке, лицом к Ваське Кудеснику, и улыбнулся, а во рту у него зубов уже почти не было, только горел, как звезда, один под глазом целый, как у зверя, клык.

И Васька Кудесник выстрелил.

И прадед мой Павел Ефимыч, с поднятыми руками, покачался немного на морозе, покачался-покачался — и упал, и падал он медленно, как подстреленный медведь, и, как медведь, был он черный и тяжелый в старом тулупе, и упал наконец, упал на спину, — а на его простреленной груди из-под шерсти текло красное, горячее, и над шубой завивался парок. Пар поднимался над раной. И он сам весь был горячий. Как в детстве, когда хворал и лежал на печке, разметавшись, и бабка несла ему медовую лепешку — к больному горлу приложить.

Федор подполз к нему. Отчаянно зашептал:

— Ну что ты, что ты, Паша!.. Ты это… не надо!.. Да ведь и меня, и меня-то щас расквасят!.. следом за тобой… вот и весь наш побег… и все наши сухари…

Он бесслезно, зло заплакал, утирая голыми ладонями, пригоршнями снега, перекошенное отчаяньем лицо. Кинул взгляд на Павла. И увидел — Павел тоже плачет. Медленные, ясные, как мелкие алмазы, слезы струились по его высохшим скулам, стекали в снег.

— Снег пахнет зверем, — неслышно сказал Павел. — Снег пахнет хлебом. Сухарями. И рыбой. Снег… меня не зароют… меня кинут так, в снегу… и она придет… она встанет на колени, обнимет меня…

Федор приблизил мокрую щеку к его губам.

— Что болтаешь?.. Кто — она?..

— Она… красивая…

— Сейчас они прибегут!.. — отчаянно, быстро зашептал Федор. — Слышь, ты, Паша, может, я еще убегу… давай я убегу, а… пока они с собаками подползут… я быстрый, прыткий, я, может, успею… я доберусь до своих, до Волги, если Бог поможет… скажи адресок в Самаре!.. я передам!..

— Сними с меня крест, — беззвучно сказал прадед Павел. — Сними… медный… передай Насте… Галактионовская, сто… простой адрес… запомни… найдешь…

— А как же ты… в землю ляжешь… без креста-то?!.

— А она мне крест даст, — спокойно так. — Она… наденет свой крест на меня… Не бойся, без креста не уйду…

Федор, быстро, крепко поцеловав умирающего и перекрестив, кубарем покатился по снегу — в кромешную темень, прочь от проволоки и пуль, от вышек, под тундровый уклон, к берегу, к морю. Некогда было дивиться на предсмертные речи. Ну, бредил мужик, умирая, какою-то ею, а кто она, и сам не знал; может, виделось что из прежней, счастливой жизни, может, жену в виду имел, ее нежный призрак. Снег морковкой хрустел под Федоровым телом, под локтями, под коленями. Откатившись далеко, он вскочил во тьме, под звездами, и побежал. Лодка, уже привязанная на берегу к колышку, ждала его.

А Павел лежал лицом вверх на снегу. Он умирал лицом вверх — он видел звезды. Он видел: роскошная плащаница Сиянья раскидывается по небу, разворачивается и призрачно мерцает, и в нежной ткани загораются и гаснут алмазы и пиропы, изумруды и турмалины. Покров, Покров Богородицы. Она окутана им. Она прячется за ним. Бог милостив. Сейчас он увидит еще раз Ее дорогое лицо.

И он услышал рядом с собой нежный и осторожный скрип снега, легкий хруст, будто кто-то легкий, невесомый шел к нему по снежной тропе. Он затаил дыханье. Вот кто-то встал на колени рядом с ним; а может, и просто сел на снег. Он не мог обернуться. Жизнь, вместе с большой болью, исходила, излетала из него.

Бледное, с впалыми щеками, нежное лицо наклонилось над ним. Чуть розовели скулы. Ясно, ярко, как две крупных звезды, сияли большие светлые глаза. Легкие пальцы тепло коснулись его щек.

— Ты?..

— Я, видишь, это Я… Я пришла, как ты хотел… Разве Я могла покинуть тебя?.. Я всегда прихожу к тем, кто сильно страдает. Я облегчу тебе страданья твои. Тебе будет радостно. Лишь радостно и светло. Я обещаю тебе это.

Он глядел в Ее лицо, на Нее всю, склонившуюся над ним. О, как же Она прекрасна. Настя, жена, никогда не была такой. Она Царица. Она одета в нежно-голубую ризу, в нешвенный, как у ее Сына, Царя и Человеколюбца, светящийся хитон, и по горловине хитон расшит ярко-алыми гранатами и крупным речным жемчугом; от груди к стопам по хитону идет широкая полоса, вышитая мелкими, как пыль, сапфирами; и сапфир, вот он, крупный, звездчатый, камень неба, сияет на Ее тонком исхудалом пальце; а на голове у Нее плат, Ее чудесный Покров, он вьется по ветру, завивается, летит, и на макушке легчайшую ткань держит корона — двенадцать зубцов; золотая праздничная корона, золото небесного света вокруг Нее, и вся Она — сияющая, праздничная, будто смерть — это не ужас, не боль, а светлый праздник, истинное Освобожденье.

Глаза, глаза Ее… все ближе…

— Ты был прав, — сказала Она радостно и светло и улыбнулась, и весь снег вокруг вспыхнул, озарился сияньем Ее улыбки. — Вот она, твоя настоящая свобода. А все, что было с тобой на земле, — все боль, и сомненье, и тяжесть, и мука, и грех, и несвобода. Ты освобождаешься, ты возвеселишься. Просветлись, успокойся. Вздохни глубоко. Колыбельную песню Я спою тебе.

Она наклонилась над ним и тихо, нежно, тоненько, как девчонка ночью в избе на печи, пропела:

— Котик, котик, коток… Котик, серенький хвосток… Приди, котик, ночевать, мово Пашеньку качать!.. Я тебе, тебе, коту, за работу заплачу: дам кусок пирога… и стакан… молока…

И тотчас ветер вокруг них тоже запел, заиграл; застонал протяжно; засвистел тонко, пронзительно, тоскливо, будто жаловался на судьбу, будто тоже хотел туда, внутрь ласковой колыбельной, в объятья материнских рук, в тепло избы детства. А скоро утро, и мать будет ставить в печь хлебы. Будут играть сполохи красного, золотого огня сквозь приоткрытую печную дверцу на стенах, на потолке; будет наклоняться мать, сажая в печь и вынимая хлебы; будет по всей избе пахнуть свежим хлебом, радостью, праздником, зимой, теплом… Рождеством…

— Я рождаюсь… или умираю, скажи мне, Родная?!. — вышептал он, изогнувшись, запрокинув шею. Красавица нежно глядела на него, и улыбка радости не сходила с Ее разрумянившегося на ветру лица.