Незаметная вещь - Валерий Панюшкин Страница 22

– Ты феминистка, что ли? – Николай нашел способ прервать паузу, но его вопрос вообще исключил объятия и поцелуи на неопределенное время.

– Да… – улыбнулась Оксана.

– Ужас какой.

– Почему же ужас?

– Потому что женщины не могут жить так же, как мужчины.

– Вот и мы говорим, что не могут.

– Не понял.

– Ну, в смысле, женщина не должна стремиться быть похожей на мужчину, – Оксана почти цитировала какую-то недавно прочитанную феминистскую книжку. – Она должна рожать детей, растить их, потому что это ее предназначение. Еще она может работать, но тогда она не обязана делать свою работу так, как сделал бы ее мужчина. Пусть она делает все по-женски. И пусть мужчины признают за ней это право.

– Подожди, чем же тогда феминизм отличается просто от здравого смысла?

– Ничем. Феминизм это и есть здравый смысл.

– Ни черта подобного. Феминизм это когда бешеные бабы орут, что все мужики сволочи.

– Это вульгарный феминизм. Я бы сказала даже, женский шовинизм. Никакого отношения к настоящему феминизму не имеет. Понимаешь, мужской мир устроен иерархически, а у женщин нет абсолютных ценностей.

– Не понимаю.

– Ну, вот, взять, например, смертную казнь. Мужчины поддерживают ее потому, что абстрактный принцип правосудия, – убей бог, Оксана не могла вспомнить, где она прочла эту фразу, – для мужчин дороже конкретных человеческих судеб. А женщина поддерживала бы смертную казнь, чтобы обезопасить своего ребенка, но не делает этого, потому что вдруг ее ребенок вырастет преступником.

– И что же тогда?

– Не знаю. Надо разбираться конкретно с каждым случаем. Сделать для каждого человека свой уголовный кодекс.

– Это невозможно.

– Конечно. И не нужно. Просто женщины должны смягчать мужскую принципиальность. Пробуждать в мужчинах жалость… Понимаешь?

– Понимаю.

Николай сидел и думал о том, что если цель женщины – пробуждать жалость, то Оксана своей цели добилась. С каждой минутой она нравилась ему все больше. Но не как женщина, а как ребенок. Ему хотелось кормить ее, укладывать спать, нежно целовать в лоб и мазать ей йодом ссадины на коленках.

Они сидели почти до рассвета, слушали Криса Ри, и Николай рассказывал Оксане то, чего он обычно женщинам не рассказывал. Про бабушку, про больное сердце отца, про то, как жалко было академика Сахарова, когда на него орал Горбачев.

Под утро Николай постелил Оксане в маленькой комнате, отвел ее туда и спросил:

– Можно я тебя поцелую?

– Можно.

И поцеловал ее в лоб.

Утром Оксана проснулась от запаха кофе. Кофе был в маленькой чашке на столике у ее постели. Рядом на корточках сидел Николай и раскладывал на блюдце намазанный вареньем хлеб, подсушенный в модном тогда приборе под названием «тостер».

«Ничего не произошло, – подумала Оксана. – Я ведь не подумала, что делать, если ничего не произойдет».

Николай улыбнулся и сказал:

– Доброе утро.

– Доброе утро, – ответила Оксана. Глупые мысли в ее голове попрыгали немножко и сразу сложились в слова. – Я все поняла. Я не хочу, чтобы ты был моим любовником, я не хочу, чтобы у нас был роман. Я хочу за тебя замуж. Хочу от тебя детей. Двоих. У меня не было никаких мужчин до тебя. Правда…

Николай засмеялся:

– Ты чудо, – он тоже начинал влюбляться в нее какой-то незнакомой тихой любовью. – Пей кофе. Одевайся. Тебе пора в институт. – Он встал и вышел из комнаты, но в дверях обернулся. – Да, и еще позвони маме.

– Мамочка, – сказала Оксана в трубку. – Я встретила человека…

– Мы не спали всю ночь!.. Мы учили тебя! На последние деньги! Кормили и одевали! У меня был гипертонический криз! Домой можешь не приходить!..

И гудки.

Вечером Оксана снова пришла к Николаю. Они снова говорили до поздней ночи и снова спали в разных комнатах. Мама больше не бросала трубку, но все еще обижалась на дочь и какого-то неизвестного Колю. Все как-то наладилось. Оксана и Николай стали жить вместе, но не как любовники, а как брат и сестра, больше всего на свете боящиеся разрушить свое непонятное, не описанное в мировой литературе счастье.

Оксана готовила и стирала, мыла пол, носила найденные под кроватью командирские часы. Друзья Николая узнавали ее по телефону:

– Оксана? Колька дома? Нет? Тогда передай ему, что…

А потом у Оксаны был день рожденья. Она спросила, можно ли пригласить подругу, и Николай ответил: «Конечно, это же твой день рожденья».

И подруга пришла. Ее звали Света. Она была профессиональной дизельной феминисткой и, кажется, лесбиянкой. Зарабатывала она тем, что ездила на международные феминистские конгрессы, рассказывала, как в России женщины чинят рельсы, и получала за это гранты и гонорары.

– Очень приятно, – сказал Николай, протягивая Свете руку.

– Ничего приятного, – ответила Света и руки заложила за спину.

Она хамила весь вечер. Она говорила глупые колкости и словно бы проверяла степень долготерпения Оксаниного, как она думала, любовника. Наконец она сказала:

– Ты… Иди мой посуду. А мы тут поговорим.

– Что? – переспросил Николай.

– Имеем мы право поговорить?!

– Это мой дом, – сказал Николай тихо.

– И на этом основании ты хозяин жизни?

– Жизни нет, но этого дома да.

– Грубая… – Света держала паузу, и взгляд ее был отрепетированно свинцовым, – похотливая… скотина…

Николай сказал только:

– Вон… – очень тихо. – Вон из моего дома.

– Ты не можешь выгнать ее. – Оксана вспыхнула. – Она моя подруга. Если уйдет она, уйду и я.

– Как хочешь.

Спускаясь по лестнице, Оксана все время оглядывалась и ждала, что Николай побежит за ней и остановит. Но он не побежал и не остановил. Он позвонил соседу и позвал его пить водку, доедать салат «Оливье» и смотреть видеомагнитофон «Электроника-ВМ12».

– Не расстраивайся, старик, – говорил сосед. – Куда денется. Придет… Баба…

Оксана тем временем шла со Светой по улице и слушала невероятный посреди ночи вопрос:

– Ты куда сейчас?

– Не знаю… А к тебе нельзя?

– Что ты? – Света закатила глаза и развела руками. – У меня мама дома. Она ненавидит, когда я прихожу с женщинами.

Света взяла такси и уехала, оставив Оксану одну на Воздвиженке у Военторга. Оксана полчаса походила еще по городу и вернулась к Николаю.

– Ну вот, – закричал сосед, размахивая стопкой, при помощи которой собирался произнести тост. – Я же говорил, вернется. Баба, старик, она и в Африке баба.