Супергрустная история настоящей любви - Гари Штейнгарт Страница 22

Я попятился. В кресле сидело тело, небрежно завернутое в мутный полиэтилен, и голову его венчал остроконечный воздушный карман. Трупный мешок страстно льнул к худым мужским бедрам, и покойник слегка ссутулился, будто погрузившись в бесплодную христианскую молитву.

Возмутительно! Куда смотрят сиделки? Куда подевались санитары? Хотелось пасть на колени и, вопреки доводам рассудка, утешить это бывшее человеческое существо, остывающее в тошнотворном полиэтиленовом саване. Я вгляделся в воздушный карман над головой мертвеца, будто уловивший его последний вздох, и из брюха к горлу подкатила тошнота.

Я ошеломленно выполз в удушающую июньскую жару к медикам со «Скорой» — они курили возле мигающей машины с надписью «Американская медицинская помочь [sic]» на боку.

— У нас в вестибюле мертвый человек, — сообщил я. — В кресле, блядь. Вы его там оставили. Ну имейте уважение, ребята?

Лица у них были непримечательные, не вызывающие доверия, смутно латиноамериканские.

— Вы родственник? — спросил один, кивнув, когда я приблизился.

— Какая разница?

— Он никуда не денется, сэр.

— Это отвратительно, — сказал я.

— Это просто смерть, — сказал один.

— Со всеми бывает, папаша, — прибавил другой.

Я состроил было гневную гримасу, но говорят, что в таком виде я смахиваю на полоумную старушку.

— Я о том, что вы курите, — сказал я, и мой упрек поспешно растворился во влажном воздухе.

Ничто на Грэнд не утешало меня. Ничто не побуждало к благодарности за то, что имею (Пункт № 6). Ни бурливая жизнь полуголых мексиканских детей, ни запах свежеприготовленного arroz con pollo [34], что сочился из почтенного ресторана «Castillo De Jagua [35]II». Я снова включил «Шоу Ноя Уайнберга!», послушал, как мой друг глумится над недавним поражением нашей армии в Венесуэле, но в детали вникнуть не смог. Сьюдад-Боливар, река Ориноко, пробитая броня, подбитый «черный ястреб» — какое дело до этого мне, кто сейчас узрел свой вероятный финал: один, в мешке, в вестибюле собственного дома, ссутулился в кресле-каталке и молюсь какому-то богу, в которого никогда не верил. Проходя мимо охряной громады Святой Марии, я увидел, как симпатичная женщина, коренастая и полноватая в бедрах, крестится перед церковью и целует кулак; на ближайшем Кредитном столбе ее рейтинг сверкнул ужасающими 670. Мне хотелось заговорить с ней, доказать, сколь глупа ее религия, поменять ей рацион, внушить, что нужно меньше тратить на макияж и прочие второстепенные вещи, научить восторгаться каждым биологическим мгновением, что ей подарено, а не утыканным гвоздями божеством. Еще мне почему-то хотелось ее поцеловать, ощутить, как пульсирует жизнь в этих пухлых католических губах, напомнить себе, что живой зверь — прежде всего, вернуться в тот год, что я провел среди римлян.

Когда я собрался ехать к друзьям, мне уже требовалось снижать уровень стресса. По дороге к парому я, как попугай, твердил Пункт № 4 — Заботиться о друзьях. — потому что хотел, чтоб они были рядом, когда скорая «Американской медицинской помочи» подкатит к Грэнд-стрит, 575. Да, я убежден, что всякая жизнь, завершающаяся смертью, по сути лишена смысла, и однако мне нужно было, чтобы друзья открыли пластиковый мешок и в последний раз на меня поглядели. Пусть кто-нибудь меня помнит — хотя бы несколько лишних минут в гигантской и безмолвной приемной времени.

Эппэрэт бимкнул.

«КризисНет»: На торгах в Лондоне в преддверии визита китайского центрального банкира в США доллар потерял более 3 % и достиг исторического минимума 1 евро = $ 8,64; ставка ЛИБОР упала на 57 пунктов; доллар понизился относительно юаня на 2,3 %, и курс составил ¥ 1 = $ 4,90.

Позарез требовалось разобраться, что это за ЛИБОР и почему его ставка упала на 57 пунктов. Но если честно, до чего же безразличны мне эти экономические хитросплетения! Как отчаянно я хотел выбросить из головы эти факты, открыть пахучую старую книгу или полизать красивую девушку. Отчего я не родился в лучшем мире?

На паромной станции толпились национальные гвардейцы. Толпа бедных конторских теток в белых кроссовках и прозрачных колготках, обтянувших ноющие лодыжки, терпеливо ждали у ворот перед КПП, подпертым мешками с песком. Департамент возрождения Америки предупреждал нас, что «ЗАПРЕЩАЕТСЯ ПРИЗНАВАТЬ СУЩЕСТВОВАНИЕ ДАННОГО КПП („ОБЪЕКТА“). ПРОЧТЕНИЕ ДАННОГО СООБЩЕНИЯ ПОДРАЗУМЕВАЕТ ОТРИЦАНИЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ ОБЪЕКТА И СОГЛАСИЕ С ВЫШЕИЗЛОЖЕННЫМИ УСЛОВИЯМИ».

То и дело кого-нибудь из нас отводили в сторонку, и я занервничал — меня пометила римская выдра, какой-то мудак снимал на видео в самолете, возле моего могучего рейтинга на Кредитных столбах по сей день мигает звездочка, Нетти Файн так и не появилась (до сих пор не ответила на мои ежедневные послания, а если они замели мою американскую мамочку, что же они сделают с моими настоящими родителями?). Люди в гражданском нацеливали на наши тела и эппэрэты устройство, напоминавшее трубку от олдскульного пылесоса «Электролюкс», и велели нам подразумевать отрицание и согласие на то, что с нами делают. Пассажиры, видимо, были на все согласны, мажоры со Стэтен-Айленда, до крайности молчаливые и трепетные, тихонько дрожали в своих винтажных кенгурушках. Я подслушал, как несколько молодых цветных перешептываются: «Ат-рица-ание и са-гла-асие», — но какая-то пожилая женщина быстренько их угомонила, обронив: «Департамент возрождения!» и «В зубы получишь, малец».

Может, надо сказать спасибо Говарду Шу, но на КПП меня не остановили.

Сойдя на берег на той стороне, я морально подготовился к пешей ходьбе. Самое серьезное испытание — бульвар Виктории, что лезет вверх по холму с сан-францисским рвением. Когда-то эти районы Стэтен-Айленда, Сент-Джордж и Томпкинсвилль, вообще не значились на карте. Здесь оседали иммигранты из Польши, Таиланда, Шри-Ланки и особенно Мексики. Работали зазывалами в близких им по духу этнических ресторанах, торговали в пыльных бакалейных лавках, сидели в кассах обналичивания и обслуживали телефонные будки по двадцать сентаво за минуту. Перед лавками, сонно спотыкаясь о молочные ящики, разгуливали негры в дутых куртках. Я неплохо помню этот район — только закончив колледж, мы с друзьями приезжали сюда на пароме в одну шриланкийскую забегаловку, где за девять баксов кормили невероятными блинами с креветками и какой-то неземной красной рыбой, а местные таракашки карабкались по штанине и норовили отпить у тебя пива. Теперь, понятно, шриланкийское заведение, таракашки и сонные нацменьшинства исчезли — их сменила беспроводная богемная публика, что катает детские коляски вверх и вниз по горбу Виктории, а ребятки из соседнего Нью-Джерси в своих навороченных «хён-дэ» ездят мимо возмутительно дорогих викторианских домов и мечтают работать в Медиа или Кредите.

В «Цервиксе» обнаружилось все то, чего ожидаешь от очередного стэтен-айлендского стариковского бара, который помыли и переоборудовали в тусовочное место для Медийщиков и Кредиторов: псевдокартины маслом, извлеченные из былых гостиных, шикарные красотки чуть за двадцать, желающие разнообразить свою электронную жизнь, так себе мужчины в отчаянно крутых шмотках, уже упершиеся в потолок «за тридцать» и углубившиеся в следующее десятилетие. Мои ребята соответствуют в точности. А вот и они, в тесноте вокруг стола, достали эппэрэты, бубнят в воротнички, набивают Контент в свои перламутровые устройства, две черные кучерявые головы, совершенно потерянные для мира: Ной Уайнберг и Вишну Коэн-Кларк, мои однокашники, выпускники бывшего Нью-Йоркского университета — учреждения, на рынке местного образования незаменимого, ибо оно поставляет довольно умных женщин и мужчин, единомышленников, романтических страдальцев, любителей острого словца и безбрежной тайны, странников, погружающихся в глубины ануса жизни, которому сильно недостает вазелина.