Бонсай. Метаморфозы любви - Кирстен Торуп Страница 22

Меня раздражало, что ты так пассивна, что не нашла друзей, с которыми могла бы куда-то ходить. Что у тебя был только я, что в ожидании меня ты сидела дома. Какую-то зиму ты вообще ни с кем, кроме меня, не виделась. Ненормально. Никуда не ходила, только в магазин. Даже в кино не могла одна сходить. Честно говоря, ты была обузой. Мы ведь придерживались единого отрицательного мнения в отношении обычного брака, как у твоих родителей-обывателей. Сидеть, прилипнув друг к другу, за кружевными занавесками и пеларгониями. Мы — самостоятельные личности. Независимые. Автономные. Вперед, испытай себя! Весь мир принадлежал нам. Лишь срывайте плоды с древа познания. Ешьте, вкушайте жизнь. Время бунта и свободы. Время экспериментов. Мы сожгли за собой все мосты и на полной скорости двигались в будущее. По образу нашему и подобию создавался новый человек.

В какой-то момент я предложил нам пожить в разных квартирах в одном подъезде. Отдельно и в то же время вместе. Мне казалось, так будет лучше. А ты начала визжать. Я спросил, в чем дело. Ты никогда не отвечала на прямо поставленный вопрос. Уходила в себя и «пропадала». Просто-напросто исчезала, не достучаться. Быть твоим мужем — все равно что жениться на сумасшедшем ребенке.

Я был словно в ловушке. Я изначально рассматривал брак как пережиток прошлого. Окаменелый общественный институт, который нужно сокрушить. Мы должны были придать браку новую форму и новое содержание. Мы были пионерами. Но все же твой маленький мозг был слишком обывательским. Ты за мной не поспевала. Только все глубже погрязала в своем болоте. Я продолжил революцию в одиночку. Не дам посадить себя в клетку для двоих. Признаю, если я отправлялся развлечься, то уж отрывался на полную катушку, возвращался не раньше следующего утра. И когда проскальзывал в нашу квартиру, ты обычно спала. Никогда не выспрашивала, где я был, что делал. Это надо признать. Мы оба считали, что не должны держать друг друга на коротком поводке.

Я очень старался тебе не мешать. Ты с таким трудом засыпала, просыпалась от любого шороха. Поэтому сон был для тебя священен, и я, конечно, твой сон уважал, хотя все это и граничило с неврастенией. Не видя иного выхода, я предложил спать раздельно, перебраться на диван в гостиную, чтобы не нарушать твоего ночного сна. Ты сочла это логичным, поскольку рано ложилась и рано вставала на работу. Я был законченной совой. И мог себе это позволить, пока учился.

Сколько раз мы говорили друг другу, что составляем идеальную пару, что не хотели бы оказаться на месте друзей, союзы которых были отравлены взаимным контролем и вечными скандалами. Меня, конечно, смущало то, что время от времени ты давала волю своим чувствам и унижала себя жалобами, что, дескать, я не брал тебя на вечеринки в академию, намекала, что стыжусь тебя. Коммунальная кухня. Я игнорировал твои скандалы. Это было ниже моего достоинства. Конечно, я не стыдился тебя. Мы были женаты. Разве этого мало? Сама виновата, ты просто не дотягивала до наших идеалов свободы.

Тайная жизнь? Ерунда какая. Говоришь, что страдала, как животное, которое не знает, почему страдает, и даже не знает, что страдает. Как патетично! Больше благородства! Ретроспективные скандалы — какая безвкусица. Напиши-ка вместо этого о нас книгу, малыш. С тобой пребудет мое благословение. Готов быть увековеченным. Жизнь коротка, искусство вечно. Не стесняйся в выражениях. Если уж быть мне злодеем, то великим. Не надо мелкоты. Генрих Восьмой, Нерон. Не меньше. Делай со мной, что хочешь. I am all yours, baby [3].

Я никогда не был твоим поклонником «номер один». Я был твоей леди Макбет. Поддерживал тебя, когда ты в слезах приходила домой со своей скучной канцелярской работы, собираясь писать. Ты говорила, что с самого детства представляла себе большую книгу с белыми страницами, которую должна заполнить. Я и понятия не имел, что в тебе таится поэт. Как и все твои «крупные драмы», это было словно гром среди ясного неба. Без предупреждения. Я целиком и полностью предоставил себя в распоряжение твоего проекта. Где бы ты была, если б я не послал твои первые рукописи в журналы и издательства? Это я надписал адреса на конвертах, спустился вниз и положил их в почтовый ящик. Ты легла и натянула одеяло на голову. Надеялась, что, если будешь лежать тихо, рукописи тоже будут лежать тихо и никогда никуда не дойдут. Вела себя как курица, которой отрубили голову и она носится в бессмысленной пляске святого Витта по брусчатке двора, слишком глупая, чтобы догадаться, что надо лечь и умереть. Так что та страдающая корова, не была ли она скорее больной курицей? Я, по крайней мере, знаю, что, если бы все время не поддерживал в тебе рабочий настрой, не побуждал тебя писать, ты закончила бы уборщицей в клининговой компании.

По нескольку раз на дню мне приходилось проталкивать тебя через дверь твоей комнаты и сажать за письменный стол. Ты все время, под любым предлогом, сбегала. То забыли о чем-то договориться, то должны о чем-то поговорить. А не пойти ли нам попить пивка или сходить в кино? Ты все время меня мучила. Снова и снова мне приходилось уговаривать тебя пойти в комнату и заняться делом. А когда моего дара убеждения не хватало, приходилось тебя относить. Или в прямом смысле слова тащить за волосы. Натуральный фарс. В итоге оставалось только уйти, покинуть квартиру. Я же не мог запереть тебя в комнате. Слишком уже это мелодраматично на мой вкус.

Меня никогда не было дома? Знаешь, столько лет прошло, что ни один из нас уже точно не может посчитать, как часто я отсутствовал. У меня ведь одно время мастерская была дома. Но ничего не вышло. Ты не оставляла меня в покое. Липла ко мне. Пришлось устроить мастерскую в другом месте, чтобы предоставить тебе возможность писать. Ты была просто невыносимой, если не писала. Страдала неврозом навязчивых состояний. Однажды я пришел домой — уже не помню откуда, — а ты все белье постельное стащила на пол и вспорола наши матрасы бритвой. Вокруг тебя был вечный Армагеддон. А это не совсем то, чего ждешь, придя домой в надежде расслабиться. Одно лекарство у меня было — засадить тебя за письменный стол.

Память подводит? Может быть. Но именно так мне это вспоминается. Ну, давай, выкладывай свою версию. Молчишь, малыш. Закроешься, как устрица, и разрешишься несомненной жемчужиной, принадлежащей вечности. Если тебе нечего добавить, то мне есть что. О нет, ты не бросила работу. Это мы себе позволить не могли. Ходила на все свои работы, а писала по утрам, рано, ни свет ни заря. Я не мог совмещать работу с академией. В те годы ты меня содержала, малышка. Буду благодарен по гроб жизни. Я восхищался твоей невероятной дисциплинированностью.

Ну да, если мы все же намереваемся придерживаться справедливости со всей мелочностью и дотошностью, то надо вспомнить, что и я какое-то время работал в «Фредеригсберг антиквариат». И обеспечивал нам горячие обеды, а еще добыл несколько чудесных первых изданий Гете и Шиллера. Денег не хватало, зато было много свободы. Все позволено. Первую нашу марихуану привез курьер из США. «Трава» — такое красивое слово. Мы были детьми своего времени. Унесенные новой волной французского кино. Новым французским романом. Мы торчали на рок-концертах и фильмах американского андеграунда. Помнишь наш первый уорхоловский фильм «Himself as herself»? [4]Ночами спорили. С нами родился совершенно новый мир.