Прощай, Хемингуэй! - Леонардо Падура Страница 22

Поздоровавшись, Конде сказал, что ему необходимо поговорить.

— Хотите взять у меня интервью? — угрюмо осведомился старик, не вынимая сигары изо рта.

— Нет, просто немного поговорить с вами.

— Точно? — Теперь он поглядывал на Конде не только угрюмо, но и с опаской.

— Точно. Вы же видите, у меня ничего с собой нет… Просто я хочу выяснить, действительно ли со мной много лет назад приключилась эта история или же все это лишь плод моего воображения. — И он рассказал, что помнил о том дне: как Хемингуэй сошел на берег с «Пилар» в Кохимарской бухте и как он прощался с человеком, которым, по всей видимости, был не кто иной, как Руперто.

— Он заявился ко мне в середине дня, без предупреждения, и я сразу обратил внимание, что он какой-то странный, но поскольку я его давно знал, то никаких вопросов не стал задавать, мы просто поздоровались, и он сказал, чтобы я собирался, потому что мы выходим в море.

«Лески и наживку брать?» — спросил я его.

«Нет, Руперт, мы просто покатаемся».

— Он всегда называл меня Рупертом, а я его — Папой.

Старик поднял руку и указал вдаль:

— Вон там стояла на якоре «Пилар».

Конде посмотрел в ту сторону и увидел море, реку и несколько ветхих рыбацких суденышек.

— Когда это было, Руперто?

— Двадцать четвертого июля шестидесятого года. Я запомнил дату, потому что на следующий день он улетел и больше уже не возвращался.

— Он знал, что уже не вернется?

— По-моему, знал. По крайней мере, это можно было понять из его слов.

«Похоже, что мне крышка, парень, и этого уже не поправить, — сказал Хемингуэй. — Я боюсь того, что меня ждет».

«А что случилось, Папа?»

«Врачи против, но я все же поеду в Испанию. Мне нужно непременно снова побывать на корриде, чтобы закончить книгу. Потом меня положат в больницу. А после не знаю, что со мной станет…»

«Больница — это еще не конец».

«Смотря для кого, Руперт. Для меня это именно так».

«А ты что, плохо себя чувствуешь?»

«Не притворяйся, Руперт. Или ты ослеп? Разве ты не видишь, как я ослаб и за несколько лет превратился в дряхлого старика?»

«Мы с тобой оба уже старые».

«Но я старее». И он улыбнулся, но улыбка вышла невеселой.

«Не стоит так уж прислушиваться к врачам. Феррер галисиец, а все галисийцы олухи. Поэтому почти все они идут в рыбаки. — Мы оба рассмеялись, на сей раз от души. — А когда ты вылечишься, вернешься сюда?»

«Ну конечно. А если не вылечусь, то распоряжусь, чтобы это суденышко стало твоим. Тебе тогда передадут документы о том, что это твоя собственность. Единственное условие — это чтобы ты не продавал катер, пока тебе будет на что прокормиться. Ну, а если уж совсем припечет, тогда, конечно, продавай не задумываясь».

«Мне ничего не нужно, Папа».

«А вот мне кое-что нужно. Мне нужно, чтобы капитаном этого судна был ты, и никто иной».

«Ну, коли так, тогда ладно».

«Спасибо, Руперт».

— Он всегда рассказывал вам о своих делах? — спросил Конде.

— Иногда бывало.

— А говорил он когда-нибудь о том, что у него неприятности из-за ФБР?

— Что-то не припоминаю. Хотя… Он здорово обозлился на них, когда они приостановили наши поиски немецких подлодок в сорок втором году. Приказ об этом пришел с самого верха. Вот, пожалуй, и все.

— А что еще произошло в тот день?

— Мы вышли в открытое море, заглушили мотор в том месте, где он любил рыбачить, и поплыли по течению. Папа сидел на корме и смотрел на море. Вот тогда-то он и сказал мне, что ему крышка и что он боится. Мне стало немного не по себе, потому что Папа был не робкого десятка. Это уж точно. Примерно через час он велел возвращаться в Кохимар, и я заметил, что глаза у него совсем красные. Тут уж я не на шутку перепугался. Я и представить не мог, чтобы такой человек, как он, вдруг расплакался.

«Не обращай внимания, это от волнения. Вспомнилось, как замечательно мы проводили здесь время: ловили рыбу, выпивали… Это место тридцать лет назад открыл мне Джо Рассел».

— Когда мы вернулись в Кохимар, произошло то, что вы видели: мы бросили якорь, он сошел на берег, и мы обнялись, — сказал Руперто.

«Береги себя, Руперт».

«Возвращайся поскорее, Папа. Здешнее море кишмя кишит рыбой…»

— Вы удивились, когда он застрелился? — спросил Конде, глядя в глаза старому рыбаку.

— Не очень. Он уже не был прежним Папой и, похоже, не нравился самому себе.

Конде улыбнулся, услышав вывод Руперто. Он много чего слышал и читал о конце писателя, но, пожалуй, никто не выразился глубже и точнее, чем этот старый рыбак. И тут он понял, что хотя каждый день узнает что-то новое о Хемингуэе и его тревогах, тем не менее все пути, способные привести к желанной истине, по-прежнему перекрыты. Благодарность Руперто ничем не поколебать, так же как и признательность Стриженого, ловко скрывающего свою любовь к хозяину за утверждениями о том, что он был сукин сын, однако же этот «сукин сын» хорошо ему платил, обучил читать и писать и оставил целое состояние в виде бойцовых петухов. Неудивительно, что эти два человека чувствовали себя обязанными ему.

— Красивая у вас шляпа, — заметил Конде.

— Это Мисс Мэри прислала мне с американцами, приезжавшими брать у меня интервью. Настоящая Панамская, вот поглядите.

И продемонстрировал этикетку на внутренней стороне шляпы.

— Кто-то говорил мне, что вы брали деньги за интервью с вами…

— Тут такое дело… Их столько приезжает, всех этих людей, отнимающих у тебя время, что приходится брать с них деньги.

— Выгодная штука. Лучше, чем рыбачить.

— И легче: им ведь можно наплести с три короба. Американцы всему верят.

— И Хемингуэй тоже был таким?

— Нет, что вы, Папа — другое дело. Его я не мог бы обмануть.

— Хороший он был человек?

— Для меня он как бог…

— А Стриженый говорит, что он был изрядный сукин сын.

— А он не говорил, как сам воровал яйца от Папиных породистых несушек и продавал их другим петушатникам? Когда Рауль поймал его на этом и рассказал обо всем Папе, тот даже подрался со Стриженым и выгнал его из «Вихии». Потом Торибио поклялся, что такое больше не повторится, и Папа его простил.

Конде усмехнулся про себя: он имел дело с хищниками, дрессированными, но все же хищниками. Каждый из них старался выставить себя в самом выгодном свете и тщательно скрывал свои грешки. Но вот по крайней мере грешки Торибио выплыли наружу. Или это еще не все?