Вначале был звук - Андрей Макаревич Страница 22

А вообще он — очень хороший человек. Верите? И я его очень люблю. Правда. И еще он умеет делать руками все на свете — то, чем я никогда не отличался. И еще он очень верный и надежный друг. И еще прекрасный художник. И все это я вижу, знаю, восхищаюсь и даже иногда пользуюсь. Откуда такая ненависть?

Копаюсь в себе, пытаюсь понять причины этой несовместимости. Одно время даже думал, что так бешусь, потому что передо мной зеркало. Самцов некоторых животных можно довести до исступления, ставя перед ними зеркало. Действительно, никакие недостатки не раздражают так, как свои собственные (лучший, кстати, способ от них избавиться, правда, довольно мучительный). Стал анализировать себя — нет, непохоже. То есть я тоже не подарок, но совсем в другом. И только совсем недавно осенило — это ведь Господь учит меня терпимости! Только и всего.

А я — плохой ученик.

Наступаешь на стоячий эскалатор или сходишь с него — обязательно споткнешься. Удивительное дело! Я уже и в метро не езжу лет двадцать, и на эскалаторах кататься негде, и подходишь к такому стоячему и говоришь себе: это просто обычная лестница. Бесполезно! Наступаешь и спотыкаешься. Намять тела, оставшаяся с детства, сильнее.

К чему это я? А к Новому году. Ну взрослые же люди — чего хорошего? На улице — слякоть, на дорогах — дикие пробки, в магазинах — давка. Последние декабрьские дни тянутся медленно и мучительно. Закончить это, сдать то, не забыть поздравить этих и этих. И подарки, подарки! Так уже, видимо, и не научимся дарить подарки к Рождеству — спасибо дедушке Сталину — все к Новому году! Никого не забыть — составить список, а то точно забудешь! — и ведь еще каждому свое, особенное! Потому что у нее в доме конфет не едят, а этому мы это в прошлом году дарили, а у этих еще дети! Ну не пытка? И носишься в последний рабочий день — не по домам же развозить! — а там уже пьют, и обязательно торт, и от стаканов на неубранных бумагах мокрые круглые следы, и хохочут, и усаживают тебя на полстула, и суют в руку чашку со следами губной помады, а ты за рулем и вообще жутко торопишься — надо еще в три места успеть, а Москва совершенно не едет. «Ну, по чуть-чуть!» Ну ладно, только по чуть-чуть. С наступающим!

У артистов еще одна предновогодняя радость — корпоративные вечера. Очень плотный недельный поток одного и того же. Одна и та же обойма исполнителей — из зала в зал, с вечера на вечер. В залах — та же жара, плотный дух банкета, нехорошо танцующая масса нетрезвых людей. Ну да, платят. Грех жаловаться.

А в последний день — муки выбора. Где гуляем? У этих или у этих? Да эти вроде не звали! Ничего, позвоним, поздравим — позовут! Или в ресторане? Что, все к нам собрались?

А еще теперь модно ездить с места на место. Ни разу не видел, чтобы гаишник остановил кого-то в новогоднюю ночь и велел дыхнуть, хотя останавливай любого. Это уже будет какой-то совсем нечеловеческий поступок. Есть все-таки какие-то вещи.

А чего ездить-то? Как будто медом намазано! Везде будет одно и то же — примерно одинаковый стол и напитки (все-таки мы традиционалисты), а часа через два — примерно одинаковые лица. И обязательный «Огонек» по телевизору, или как он там теперь называется. И все сядут, будут смотреть и ругать. Это тоже новогодняя традиция — смотреть и ругать.

И что хорошего?

Нет-нет, говорит тебе голос из далекого детства. Будет настоящий праздник, и будет чудо. И ты встретишься с самыми близкими друзьями, и тебе будут рады, и все будут красивые-красивые, и вы встанете и поднимете бокалы за уходящий год, и чтобы все беды ушли вместе с ним, а потом — за Новый, и чтобы все у нас с завтрашнего дня стало чуть-чуть по-другому — лучше, и чтобы у каждого сбылось в этом Новом году все, о чем он мечтает. И ведь сбудется! Не может не сбыться, когда столько замечательных людей пьют за это одновременно!

И веришь! И сам уже седой дядька, и Дед Мороз умер лет сорок назад, а веришь!

Память тела. Или души?

А еще — с первого января в измученной предновогодней давкой Москве наступят две восхитительные недели — без пробок. Потому что ЭТИ с мигалками уедут отдыхать. А тут еще Рождество, а потом Старый Новый год! Ну где еще, в какой другой стране?

С наступающим!

И опять все оказалось враньем. Картина мира складывается у нас в головах из того, что такое хорошо и что такое плохо. Эти понятия нам вбили в голову в детстве. И сейчас что-то там поменять невероятно сложно.

Помните, как выглядел капиталист, он же буржуй (на картинках, разумеется, где мы тогда живых видели?). Жирный, злобный старикашка, на тоненьких скрюченных ножках, в скрюченных пальчиках с когтями зажат мешок с надписью «1 000 000 000». Рабочий: красного цвета, жилист, мускулист, строг, справедлив, и ставит этого буржуя на место.

Давайте откроем глаза и поглядим вокруг. Капиталист: молод (или средних лет), строен, спортивен, следит за собой, злоба в глазах не читается. Рабочий: черен, субтилен, плохо говорит по-русски, таджик. Если наш (уходящая натура) — немолод, красный цвет остался только на лице, склонен к пьянству, полноте и гипертонии.

Любит Родину. Буржуев ненавидит — это качество сохранилось нетронутым с семнадцатого года.

Горюет по советской власти. Ненавидит Горбачева за то, что он развалил страну, Ельцина — за то что он ее распродал. Буржуев — за то, что они украли его деньги. Он уже не помнит, что при советской власти не было у него ни денег, ни возможности их заработать. Украсть у него могли только его рабство, которое его, видимо, очень устраивало. Погодите, пройдет еще совсем немного лет, умрет последний человек, который помнит, что такое советская власть в деле, и она опять станет таким розовым притягательным мифом, что удержаться будет невозможно. Как в семнадцатом.

Что там рабочий! Один мой товарищ, научный работник, умница, бывший в семидесятые чуть ли не диссидентом, в середине девяностых вдруг жутко по совку затосковал. «Понимаешь, — говорил он — сидели мы в своем КБ на зарплате 130 рэ, ни черта не делали, на портвейн и колбасу всегда хватало, вот мы сидели, пили, читали запрещенные книжки и ругали советскую власть. Клево было! А теперь?» Потом, правда, все-таки поднялся с дивана, нашел хорошую работу — прошла тоска.

Бедность свою наш человек оправдывает собственной честностью. Всерьез думает: чтобы разбогатеть, достаточно стать прохвостом. Не желает видеть, что прохвостов вокруг пруд пруди, а богатых негусто. Не желает понять, чтобы разбогатеть, нужен талант, знания, железная воля и работоспособность, умение держать удар. Не желает знать, что налоги, которые платят богатые люди, составляют большую часть государственного бюджета. Нашего с вами бюджета. Не желает слышать о том, что богатые люди спонсируют учебные заведения, клиники, поддерживают театры, кино, финансируют восстановление храмов, монастырей и памятников архитектуры. Впрочем, откуда ему слышать. У нас это как-то не афишируется. Во всем мире, афишируется, у нас — нет. Портит образ капиталиста.