Путешествие мясника. Роман о семейной жизни, мясе и одержимости - Джули Пауэлл Страница 22

Холодное, насмешливое, некрасивое лицо с широким микджаггеровским ртом. Почти затянувшаяся дырочка на левой мочке — память о юношеском увлечении роком. Неторопливая манера снимать с себя одежду, так не похожая на мое лихорадочное раздевание. Руки, по-хозяйски лежащие у меня на бедрах, не знающие сомнений губы и умение отдавать себя так, как будто берет, опустошает, использует. Голос низкий, насмешливый, густой — при одном лишь воспоминании о нем у меня до сих пор замирает сердце.

Пока Д. не бросил меня, мы иногда занимались сексом по телефону — неплохой способ скоротать время, проведенное врозь. Устраивая эти сеансы, мы не описывали ни свои ощущения, ни действия, нам вообще не нужны были слова. Это была совсем другая игра: мы только слушали, стараясь подстроиться друг под друга. Мне это давалось куда труднее, чем Д., наверное, потому, что я всегда паршиво играла в покер. Как ни старалась я быть скрытной и сдержанной, но всегда выдавала себя невольным стоном, вскриком, судорожным вздохом, и он понимал, что я уже готова. Я же могла догадываться только по тому, как иногда у него на мгновение перехватывало дыхание да ускорялся ритм влажных шлепков, едва слышных в трубке. В конце мы иногда нарушали правила, и он заговаривал — впервые, с тех пор как поздоровался. Я слышала прерывистый, почти сердитый шепот, требование, а не вопрос: «Скажи когда! Когда? Сейчас?»

«Да, да! Да, сейчас!»

Его имя вырывается вместе со всхлипом, а при воспоминании о звуках на другом конце провода тело сводит судорога. Боль из запястья ударяет в локоть, указательный палец лихорадочно дергается, а потом я долго-долго плачу и наконец засыпаю. Рука так и остается зажатой между бедрами — не ради удовольствия, а для утешения, как у маленьких детей.

На следующее утро я встаю с опухшими глазами и черными от вина губами. Вчерашняя тоска еще напоминает о себе жалкой судорожной икотой. Но я принимаю душ, натягиваю джинсы и черную футболку с надписью «НАШЕ МЯСО — ЛУЧШЕЕ!», выхожу на улицу, вдыхаю бодрый осенний воздух, сажусь в машину и там быстро успокаиваюсь. В обычный день я бы поехала в магазин, чтобы кромсать туши и обмениваться непристойными шутками с ребятами, но сегодня я направляюсь совсем в другую сторону. У меня назначено свидание с хрюшками.

Прекрасный солнечный день в конце ноября, и силуэт горной цепи кажется совсем черным на фоне неправдоподобно синего неба. Солнце блестит в листьях рыжих осенних деревьев, выстроившихся вдоль мокрой дороги. Я иду по ней следом за пестро одетой группой молодежи. Всем им лет по двадцать, это студенты Кулинарного института. Мы направляемся к стоящему посреди поля деревянному загону, внутри которого, весело похрюкивая, бегают друг за другом пять свиней. Когда люди приближаются к воротам, чтобы сделать фотографии или поумиляться, хрюшки двигают ушами и поднимают кверху пятачки. В стороне пожилой австриец в комбинезоне заряжает малокалиберное ружье.

На эту тусовку меня отправил Эрон. Каждый год в ноябре Кулинарный институт посылает своих студентов понаблюдать и поучаствовать в забое свиней, производимом традиционным дедовским способом. Старший здесь — человек по имени Ганс, по словам Эрона, победитель Европейского конкурса мясников (если такой действительно существует). Эрон объяснил мне, когда и куда приехать: восемь часов утра, поворот на дорогу, ведущую к Мохонк Маунтин-хаус, шикарному старому курорту с привидениями. Самому ему пришлось остаться в магазине, о чем он очень жалел, а мне сказал: «Ты просто обязана съездить. Увидишь Ганса за работой. Он настоящий художник».

Жаль, что Эрона здесь нет. Я никого не знаю и чувствую себя незваным гостем. Мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь подойдет ко мне и спросит, какого черта я здесь делаю.

Я еще ни разу не видела, как забивают животных, хотя мечтала об этом с того дня, как начала работать в лавке. Однако воплотить в жизнь эту мечту оказалось не так-то просто. На крупных мясокомбинатах живой скот превращают в мясо в обстановке строжайшей секретности. Но даже и на маленьких бойнях, наподобие тех, с которыми работает Джош, где все делается максимально гуманно и безупречно с точки зрения гигиены, и близко не подпускают посторонних: там вообще не дают свой адрес никому, кроме проверенных клиентов. На всех бойнях патологически боятся Общества защиты животных и, наверное, не без причин. Когда в своей первой книге я рассказала, как варила живого омара, то получила после этого кучу писем от психически нездоровых и не слишком грамотных людей. А теперь представьте, что приходится выслушивать тем, кто держит скотобойни.

Прислонившись к деревянной ограде, я наблюдаю за животными, которых совсем скоро ожидает смерть. Возможно, через несколько дней я буду есть их плоть, потому что Джош закупает часть мяса именно у этого фермера. По правде говоря, я всегда питала к хрюшкам слабость. Причем не только к декоративным пузатым мини-пигам (такого я давно уже мечтаю завести), но и к самым обычным деревенским свиньям. Мне нравится, что они такие грязные и такие умные, что они бывают злобными, но очень любят, когда им чешут за ухом. Можно сказать, к свиньям у меня животная тяга. Жаль что у них такое вкусное мясо, хотя, возможно, в этом и заключается часть их обаяния.

Студенты тоже толпятся вокруг загона, и, вероятно, в головах у них крутятся примерно такие же мысли. Но поскольку все они очень молоды и хорошо знакомы друг с другом, то изо всех сил стараются демонстрировать профессиональную невозмутимость. Но меня не обманешь. Несмотря на всю видимую браваду, в воздухе чувствуются почти осязаемое напряжение и тревожное ожидание. Вскоре мы, и многие из нас впервые в жизни, станем свидетелями насильственной смерти, если хотите, убийства невинного живого существа. И потому все мы нервничаем и не на шутку взволнованны.

Повинуясь чьей-то негромкой команде, все мы, не меньше тридцати человек, уходим от загона и собираемся вокруг трейлера, приспособленного под перевозку животных. Металлической решеткой он разделен на две части, и в каждой из них хрюкает свинья. Пол устлан толстым слоем соломы. Ганс, с ружьем в одной руке и миской корма в другой, открывает дверцу и входит в отделение к первой свинке, которая и не думает пугаться при его появлении. Он ставит миску на пол и, когда животное пятачком зарывается в корм, приставляет к его лбу дуло ружья.

Выстрел напоминает хлопок пробки, вылетевшей из бутылки шампанского. Говорят, у свиней до того толстый череп, что пулей из мелкокалиберного ружья их только оглушают, а уж потом добивают, перерезая сонную артерию.

Воткнув в свинью нож, Ганс одним стремительным движением вытаскивает ее из трейлера на землю. Столпившиеся вокруг фургона зрители испуганно отскакивают назад.

Теперь я понимаю, откуда пошло выражение «кровь хлещет как из свиньи». Ноги животного судорожно дергаются, как будто оно исполняет безумный брейк-данс, из его горла фонтаном бьет кровь и тут же впитывается в сырую землю. И все это — в жутком молчании. Свинья не визжит и, по всей видимости, не страдает, а просто инстинктивно борется за жизнь. Точно так же больной, у которого уже умер мозг, жадно пытается вздохнуть, когда его отключают от аппарата.