То, что бросается в глаза - Грегуар Делакур Страница 22

Она увидела, как он подрисовывает усы и смешную бородку под герцога де Гиза к прекрасному лицу Скарлетт Йоханссон, эгерии итальянской четы; потом, бросив на нее довольный взгляд проказника-мальчишки, он замазал слово One внизу плаката огромной цифрой 2.

И тут сердце Жанин забилось так сильно, как в жизни еще не билось; сильнее даже, чем в тот день, когда оно сорвалось с цепи при виде маленькой девочки, которая смеялась, потому что фара ее велосипеда вновь освещала мир.

* * *

Когда они разобрали покупки (Жанин Фукампре не могла удержаться, чтобы не навести свой порядок в кухонных шкафчиках, да и кухню надо бы перекрасить, предложила она, мне нравится желтый, так солнечно; Артур Дрейфусс не мешал ей, даже когда она выбросила в мусорное ведро три щербатых стакана, пригоревшую кастрюльку, смешную рекламную жестяную коробку для спагетти – в которой завалялись всякие ненужные мелочи, монетки-франки прошлого века, пластмассовая ложечка, боб из рождественского пирога, кусочек коры черешни, птичьей вишни, записочка из fortune cookie. Он не мешал ей обустраиваться, осваиваться, распространяться и только лихорадочно вздыхал от восторга всякий раз, когда она поднимала руки, чтобы достать что-нибудь сверху, – то был абсолютно восхитительный жест, от которого выгибался ее бюст, твердела сказочная грудь и дивно напрягались незагорелые икры, ах, боже, какая красота, как мне повезло, думал он, и сердце его заходилось, и на язык просились тысячи слов, тысячелетних и несказанных), итак, когда они разобрали покупки, пришло время сварить кофе, настоящий, а не твой ужасный «Рикоре», Артур, сказала она тем же пленительно теплым голосом, каким Шарлотта (Скарлетт Йоханссон) в «Трудностях перевода» говорит своему мужу Джону: Mm, I love Cristal, let’s have some [81], а тот мямлит в ответ: I gotta go… and I don’t really like champagne [82]; и двое в кухне, которая станет со временем желтой, рассмеялись. Отрадным подарком была эта минута, посвященная лишь себе самой, но смех разом смолк, когда они обнаружили, что забыли купить фильтры для кофе.

Вот тут-то Жанин Фукампре возблагодарила небо и еще больше Артура Дрейфусса за его непреклонность в вопросе о туалетной бумаге: только представь, кофе с запахом сирени, пффуу, бее, вот гадость-то, вот ужас. Несмотря на кусочки целлюлозы, которые, покружившись в их новых чашках Она и Он, печально пошли ко дну, то ли клочки промокашки, то ли снежинки, кофе марагоджип оправдал все ожидания и раскрыл лучшее; это был кофе ароматный и легкий, как мелодия Сьерра-Мадре-де‑Чьяпас, где он долго зрел, и наши два гурмана смаковали его, закрыв глаза, размечтавшись о гватемальских вершинах, о сухих просторах Сахары, о патагонском озере и об индийской глуши – о местах в этом мире без электричества, без телевидения, без кино, без Интернета, без электроники и гарантийного обслуживания, без Скарлетт Йоханссон.

К полудню дождь перестал.

Они добрались до Аббевиля за неполных двадцать минут, и в эти неполные двадцать минут Артуру Дрейфуссу мечталось, будто он за рулем открытого кабриолета рядом с прекрасной Скарлетт Йоханссон, и волосы ее развеваются на ветру, и скулы блестят, гладкие и розовые, как два яблочка pink lady. Жанин Фукампре высунула руку в открытое окно, волосы ее развевались в салоне «Хонды Цивик», она надела коротенькую юбку, подол колыхался и трепетал от ветра, приоткрывая восхитительную белизну бедра, и ей нравилось смущение Артура; Артур Дрейфусс ехал быстро, сосредоточившись на дороге, стараясь избежать эротических отвлечений, столь чреватых авариями.

Ваша мама хорошо покушала, сказала им молодая медсестра, которую они не видели раньше, она оставила рыбу, зато съела все пюре. И сын каннибалки пригорюнился, вспомнив, что его мать разлюбила рыбу, с тех пор как разлюбила его отца, шельму-рыбака, ловца на блесну и прочие запретные снасти. Она будет немножко вялой, предупредила сестра, только что приняла лекарства, но сегодня с утра она поспокойнее, хотя дважды требовала Элизабет Тейлор, и я подумала, добавила она, понизив голос, что с головой у нее не все в порядке, ну да ладно.

У нее с головой все в порядке, сухо ответила Жанин Фукампре. Ее голова полна чудесных вещей, для которых она не находит нужных слов. Вот и все.

Лекардоннель Тереза глуповато улыбнулась при виде входящей в палату Элизабет Тейлор.

Сыну показалось, что за одну ночь растаяло и рассосалось то немногое, что еще оставалось от ее плоти: кожа стала тончайшей, еле видной сеточкой, валансьенским кружевом, ничуть не скрывавшим больше жуткую угловатость челюстей, фронтального выступа, скул и черепа. Лицо ее было лицом мертвеца, еще улыбавшимся, глаза запали, как две жемчужины на дне водостока; губы, иссохшие, шершавые, походили на наждак. Она с трудом выговорила: пришла, хорошо, красавица, ангел, собаки, у них нет крыльев, и прозрачная вуаль век накрыла утонувшие жемчужины.

Артур Дрейфусс и Жанин Фукампре взяли каждый по руке – левая была уже синей и холодной, – той, что тонула в темных и жутких водах горя; но явление сногсшибательной Американской Венеры (с Элизабет Тейлор) нарисовало на ее устрашающем лице улыбку, которая так и останется с ней до конца.

* * *

Позже они спустились в кафетерий, взяли два пакета чипсов, натуральные ей, барбекю ему, «Марс» и «Баунти» в автомате, по чашке кофе, и, пока он тек, скорее сочился, медленно-медленно, со скоростью капельницы (на то и больница), они посмотрели друг на друга и улыбнулись, и эта улыбка сблизила их сердца и их страхи и удалила их на время от всего, что они потеряли, что все мы теряем на каждом шагу: маму, воспоминание, музыку, любовь; все, что пугает нас, разрушает, расчеловечивает.

Любовь – единственный способ не стать убийцей.

Лекардоннель Тереза с застывшей отныне на лице улыбкой умирала на их глазах, душа ее улетала к душе Нойи на крыльях Клеопатры Тейлор; она не разговаривала, не двигалась; Артур Дрейфусс искал слова прощания и любви, ведь зачастую это одни и те же слова, чуть раньше, в унылой палате, но, как и он, слова испугались и не выстроились во фразы, и тогда Жанин Фукампре обошла кровать, села за его спиной и – маленький Сирано с черными, по-мальчишески подстриженными волосами, с потрясающими формами, с клубничным ртом, – подсказала ему эти последние слова: Я был счастлив с тобой, мама, и я благодарен тебе. Скажи Нойе, когда ее увидишь, что я люблю ее и всегда по ней скучаю, она ведь наша Краса Господа. Артур Дрейфусс повторял произнесенные шепотом фразы, но в слезах тонули порой звук, слог, целое слово.

Я не грущу, мама, вы будете вместе на большом дереве, все втроем, а я приду вас проведать. И Элизабет тоже будет со мной, мы придем вместе, мы больше тебя не покинем… Я люблю тебя, подсказала Жанин Фукампре. Скажи ей, что ты ее любишь, Артур. Это так важно. Это не дает умереть. Я люблю тебя, выговорил Артур Дрейфусс, но рот его был полон соли, горя, слюны, и слово бессмертия растворилось в нем.