Мальчик, дяденька и я - Денис Драгунский Страница 22

Я не давался. Я обнял ее очень сильно. «Перестань, – говорил я. – Ну что ты? Ну не надо! Ну прекрати. Ну хватит!» Я очень крепко держал ее, и прижимал к себе, и старался поцеловать. А она больно упиралась локтями мне в грудь и отворачивала лицо. Я всё время повторял: «Хватит, перестань, прекрати, довольно!» – но, ужас! – я не мог произнести: «Я тебя люблю!», а сказать: «Ты мне очень нравишься!» было бы безумно пошло и еще более оскорбительно, чем «Я не изменяю жене». Я не знал, что мне делать. Мне страшно не хотелось уходить, хотя настоящий джентльмен на «Вон отсюда!» должен сказать: «Всего доброго, мадам!» и уйти и не возвращаться. Но я был не настоящий джентльмен и уходить не хотел ни в коем случае. И я уже чувствовал, что начинаю чуть-чуть разлюблять Киру, но еще не настолько, чтобы сказать Лене: «Я тебя люблю!» Даже не разлюблять «свою законную жену» я начал, а скорее, злоба на нее поднялась во мне. Покуда она там смотрит цирк с лилипутами и сообщает мне о ценах на попугаев, я здесь вынужденно оскорбил прекрасного человека, прекрасную женщину. Может быть, я с ней был бы счастлив, а не с тобой, дрянь такая! Ну да, да, да! Но я не мог вот так сразу всё переменить в своей жизни, и поэтому я сказал Лене:

– Прости меня! Я сказал глупость. Конечно, я изменяю жене. С тобой.

– Правда? – спросила она.

– Правда.

– Точно изменяешь?

– Точно изменяю.

– Уже изменил?

– Уже изменил, – кивал я, пытаясь обнять ее.

– А когда? – спросила Лена, вывернувшись. – Ну-ка, говори, когда ты первый раз изменил своей жене со мной?

– Когда мы поехали кататься на лодке, – сказал я. – На реке Лиелупе.

– Может быть, ты врешь, – устало усмехнулась Лена. – Но ответ правильный.

Она перестала упираться локтями мне в грудь, и мы примирительно обнялись. И тут в дверь снова постучали. Это пришла Маша, ее подруга, и сказала, что надо перетаскивать вещи.

Я уже говорил, что они с Машей сначала сняли как-то безобразную будку, а потом им нашли комнату, где по соседству жил некий Янис, за которым надо было присматривать. А сейчас надо было перетаскивать собранные сумки в новое жилье. Я пошел помогать девчонкам.

– Но погоди, – вдруг сказал дяденька. – Ты развелся с подлой мучительницей Кирой? Да?

Я кивнул.

– И потом женился на чудесной Лене?

– Странные вопросы, – вдруг вмешался мальчик. – Ты ведь всё и так знаешь!

Теперь кивнул уже дяденька.

– Вот! – сказал мальчик. – Зачем же спрашивать?

– Я подумал – а вдруг? – сказал дяденька. – Вдруг, понимаешь? На этот раз.

– Что – на этот раз? – наступал на него мальчик.

– Что на этот раз всё выйдет честно. Справедливо.

– Справедливость… Какое детство! – сказал мальчик.

Эту комнату устроила Маше и Лене латышская писательница Цецилия Робертовна Динере. Она сама отдыхала в Дубултах вместе со своей дочерью Лилей. Лиле тогда было лет пятнадцать. Она училась то ли в Академии художеств, то ли в школе при Академии художеств. Сейчас она известная рижская художница, а тогда это была очень тихая, довольно красивая худенькая девочка, с длинными черными волнистыми волосами. Наверно, похожая на свою маму в ранней молодости – а мама, видно, родила ее не так чтоб в двадцать лет. Мама была небольшого роста, милая такая, разговорчивая старушка. Хотя на самом деле ей было пятьдесят с небольшим, она была всего на пять лет старше моей матери. Динере была хорошей поэтессой и еще писала рассказы – она показала мне свой рассказ в каком-то рижском еженедельнике, похожем на нашу московскую «Неделю». Рассказ был, естественно, по-латышски, но она показывала мне не сам рассказ, а иллюстрацию, которую сделала ее дочь Лиля. Показывала с гордостью. А сама Лиля всё время сидела на лавочке и рисовала. На коленях у нее был большой картонный планшет, она рисовала елки, кусты, какие-то ветки – с натуры, в очень академической, натуралистической манере. Кажется, я с ней не сказал и двух слов. Разве что: «Вы рисуете?» – «Да, я учусь в Академии художеств». А с Цецилией Робертовной мы как-то, не могу сказать, чтобы сдружились, но с удовольствием разговаривали. Она рассказывала всякие смешные вещи. «Однажды, – говорила она, – меня пригласили в партийный комитет Союза писателей и спросили: „Скажите, ваше творчество партийно? Вы считаете себя партийным писателем?“ А я, конечно, не член партии. Я им ответила так: „А вот вы мне скажите сначала. Партия выступает за гуманизм? За любовь к человеку? За свободу личности?“ Тогда они немножко растерялись и сказали: „Конечно, конечно! Конечно, партия всегда за гуманизм и свободу“. А я им говорю: „Ну раз так, тогда я партийный писатель!“ И они от меня отстали».

Судьба Цецилии Робертовны оказалась ужасной. Она эмигрировала в Израиль. Однажды ее нашли мертвой. Она сидела, обняв связки нераспроданного тиража своих стихов – крохотного тиража, двести экземпляров, наверное. Никого не нашлось прочитать книжку бедной Цецилии Робертовны, и она умерла, а вслед ей полетели запоздалые похвалы и лестные сравнения.

Однажды она рассказала мне вот такую историю.

Жили-были три товарища.

Хотя, конечно, это были не товарищи, а так, друзья детства. Они вместе учились в какой-то провинциальной школе. Но у них сразу разошлись дороги. Тем более что они были очень разные.

Один – из богатой семьи, но по убеждениям – почти коммунист. Красный, если в одно слово. Правда, свои убеждения он мало кому доверял, особенно после тридцать четвертого года. Тогда было очень тяжелое время. Лучше было не вылезать с красными идеями. Но друзьям он говорил, наверное. Делился мыслями.

Второй – поэт. Еще в школе писал стихи и дальше пошел по этой дороге: газета, журнал, литературные кружки, книги.

А третий – ни то ни сё. Никто. Даже школу не окончил. Работал где придется, хворал, кашлял, даже семьи у него не было. Но он очень любил своих друзей, особенно того, который поэт. Издалека любил. Читал про него в газетах и гордился, что учился с ним в одном классе.

И вот тут – сороковой год. Русские. Советская власть.

– Конечно, все сейчас шепчут: «Оккупация, катастрофа, Ульманис», – но я вам честно скажу, – говорила Цецилия Робертовна, – ничего хорошего в Ульманисе не было. Обыкновенный диктатор. У нас был один хороший президент – Чаксте, самый первый. Ему до сих пор на могилу приносят цветы. Остальные гораздо хуже, а Ульманис хуже всех. Так что, если честно, у советской власти была поддержка, конечно. Каждый третий был «за», каждый третий был «против», а еще каждый третий просто жил себе потихонечку…

Настала советская власть – и тот, который был красным, сразу выдвинулся и даже стал играть какую-то роль. Стал советским деятелем. А тот, который поэт, – наоборот, совсем сник и приуныл. Неизвестно, встречались ли они. Возможно, да. В Риге вся интеллигенция – знакомые. Возможно, поэт просил красного о помощи, а тот ему отказал. Или наоборот, как-то очень обидно и унизительно помог. Или вообще запретил журнал, где поэт работал. Всё может быть. Теперь никто не узнает.