Бабл-гам - Лолита Пий Страница 23

— Вот что я тебе скажу, цыпочка, во-первых, твой небольшой монолог вовсе не плох, только он выглядел бы куда убедительнее в устах парня вроде Эда Нортона, к тому же концовка подкачала, концовкой ты должен был меня испепелить, а я отнюдь не испепелен, опять у тебя ничего не вышло, во-вторых, кончай выдумывать мою жизнь, в-третьих, оставь в покое моего бедного покойного отца, и наконец, жаль тебя разочаровывать, но если бы у Жюли был сын по имени Дерек, его полное имя было бы Дерек-младший. Жюли всегда любила меня, и дело было вовсе не в бабках, она могла бы содержать сотню таких, как ты, и еще собственный особняк на Пятой авеню, и шале в Аспене, и хутор на Луне, и т. д. и т. п. Просто она считала тебя противным несуразным уродом и за глаза называла не иначе как дохлым осьминогом, и допускаю, что сходство действительно было, но вопрос не в этом, вопрос в том, каким таким гнусным делом тебе приходится заниматься? Ты что, снимаешь клиентов на ночь? Убиваешь богатых старушек из Верхнего Вест-Сайда с целью ограбления? Продаешь дошкольникам крэк? Служишь подопытным кроликом, тестируешь сомнительную косметику на своих атлетических телесах? А?

— Скоро узнаешь.

— О, громкие слова, угрозы, я парализован, я весь дрожу, и дело вовсе не в кофе!

— До скорого, Дерек.

Он встает и швыряет на стол двадцатидолларовые купюры жестом, по его мнению, непринужденным и оскорбительным, как пощечина, одним словом, класс, и я говорю с усмешкой:

— Ага, до скорого, и будь осторожен, переходя улицу, никогда не знаешь, где нарвешься на пьяного идиота.

Он уходит, выходит за дверь и идет прочь, а я остаюсь один, совершенно один во всем «Даунтаун Чиприани», передо мной восемь пустых бокалов и счет, который оплатил Станислас, человек, которому я сломал жизнь, и мне чертовски хочется курить. Тогда я встаю, надеваю пальто и ясно вижу, как официант показывает на меня пальцем директору и что-то ему шепчет, в ресторане больше нет ни души. Я выхожу, на улице собачий холод, делаю несколько шагов, поднимаю воротник и поправляю шарф, в витрине «Ральфа Лорена» мое отражение один в один сливается с манекеном, одетым точно так же, как я, я закуриваю, натягиваю перчатки, и кажется, что манекен курит и оживает, и кажется, что ему холодно. Кто-то хлопает манекен по плечу, и я чувствую, как кто-то робко трогает меня за плечо, в той же витрине, чуть позади, выставлен Курт Кобейн, и я слышу: «Эй, сигаретки не найдется?» — я оборачиваюсь, я пьян гораздо сильнее, чем думал, и благодаря или вопреки своему состоянию, в тот момент, когда я даю бродяге «Давидофф», меня осеняет гениальная мысль, и я забываю все, что сказал Станислас, все до последнего слова, и даже как решительно и бесповоротно он со мной попрощался и какой у него был похоронный вид, когда он уходил, и говорю бродяге:

— Эй, Курт, у меня найдется кое-что получше, чем сигарета… Эй, Курт, ты бывал в Европе? Эй, Курт, бросай свое драное одеяло, у меня в машине тепло.

МАНОН. Вначале я не хотела верить. Еще недавно, совсем недавно, вот-вот, всего каких-то несколько минут назад я подавала кофе в Trying So Hard всяким ничтожествам и смотрела на них с восхищением. Я жила на чердаке в богом обиженном IX округе. И для меня это была красивая жизнь.

Сегодня ровно девять месяцев, как мне исполнился двадцать один год. Я отмечала день рождения с отцом, в задней комнате забегаловки на Конечной, что в департаменте Эро, и пила скверную шипучку из высокого пластикового фужера.

Это не воспоминания, все это вспоминается с трудом, словно никогда и не было; это словно застарелый кошмар, а недавно я вдруг проснулась, я встаю, накидываю пеньюар, зову горничную, машинально открываю газеты Дерека, за кофе разглядываю Вандомскую площадь, или Парк-авеню, или Средиземное море, и моя прежняя жизнь вдруг ярко, до боли, возникает во мне, когда я наливаю ванну, обрывками, картинками, вспышками. И еще смутная уверенность, что здесь я лишь временно, и тоска.

Мой рост 1 м 72 см, вес 46 кг, объем груди 88 см, талии 62 см, бедер 88 см, волосы каштановые, глаза синие. Так написано на обороте моей композитки, но я знаю, что роста во мне чуть меньше, а веса на два килограмма больше, фотографировала меня Инез ван Ламсвеерде и ее миленький маленький ассистент, как две капли воды похожий на Гийома Кане, в Нью-Йорке, когда мы с Дереком туда ездим, мы всегда спим в «Пьере», а вся моя одежда от Дольче и Габбаны.

На обороте большой портрет — я с надутыми губами, они меня заретушировали от и до. На моем лице ни единой тени, будто я вчера родилась. И, думаю, я родилась как раз в тот день.

Если приглядеться поближе, видно отражение объектива в моих глазах, такое пятнышко света.

Это была моя первая обложка, обложка итальянского «Вог».

Потом было множество других, и рекламные кампании — машин, косметики, парфюма, цифрового фотоаппарата, соляриев, имбирной кока-колы, джинсов, «Вюиттона».

Я выучила все свои ракурсы и профили, и экзотические имена топ-моделей, и пышные, устрашающие имена звездных фотографов, звучащие как названия песен Radiohead, я знаю, что все мы страдаем анорексией и что, как везде, все спят со всеми, а потом всё отрицают. Я подписалась на «Эль», «Вог» и «Нюмеро», сбросила десять кило, питаясь исключительно жидкими средствами для подавления аппетита, и с тех пор сижу на спазмолитиках. Похоже, это были амфетамины. Я помню мощеные, с травой между плитками, дворы перед белыми студиями, пахнущими краской. На заре солнце сверкало здесь с немыслимой силой сквозь витражный потолок, я выпила тысячи чашек кофе в пеньюаре, грубя гримершам, которые в свою очередь грубили мне, жаловалась на плохое самочувствие из-за смены часовых поясов и хамство фотографов, принимала с тяжким вздохом множество лекарств, говорила, что гримерша — отличное ремесло и что если бы я была недостаточно красива для модели, то, наверное, стала бы гримершей, потом меня спрашивали, готова ли я, и я валилась на пол, прилипала спиной к стене, истерзанная вентиляторами, щелчками и вспышками, и ждала, когда все это кончится. Я не могла обходиться без зеркал и седативов. Мне обесцветили волосы, перекрашивая из каштана в платину, а из платины в фиолетовый цвет, в них меняли удлинители и накладки, у меня челка по четным дням и локоны по нечетным, веки — сплошная рана из-за накладных ресниц, и обмороки из-за диеты, иногда мне скотчем оттягивали виски, чтобы удлинить разрез глаз, меня мазали маслом с ног до головы, даже во рту, я лазила по деревьям на шпильках, утягивалась в корсет до удушья, я плавала в лужах грязи, бежала по обочине шоссе в Лос-Анджелесе, часами, в разгар августовской жары, а асфальт плавился и прилипал к босым ногам, я прошагала километры по пляжу, когда на улице не было и пятнадцати градусов, в купальнике, улыбаясь ледяной воде, я вывихивала себе руки, ноги, все тело, меня разрывали на части, дробили, четвертовали — чтобы я превратилась в мечту фотографа.

Из «Вэнити» мне перезвонили сами. Однажды, ранней весной, я была в Портофино, или в Порто-Черво, или в Марбелье, а быть может, в Сен-Тропе. Просто я помню, что было шесть часов вечера, в окне море, шум волн, оранжевое солнце устремляется к горизонту, помню нежное прикосновение пеньюара к моей просоленной коже, вкус «беллини». С Дереком мы были вместе всего десять дней, я не решалась даже подписать счет в отеле. Мой старенький телефон зазвонил. Мы оба подскочили, мне звонили в первый раз за десять дней. Дерек отложил книжку, эссе какого-то американца о мотиве предательства у Скорсезе, и посмотрел на меня странно — как будто с сожалением.